Ага, тут пропечатано, почему и зачем он собрал воедино все эти вирши про жаркое лето или там про любовь и тоску.
Все это должно "служить углублению духовной жизни", как он сам пишет в предисловии. "Поэтому, хотя ясноглазый юмор и улыбается со страниц этой книги, я оставил за ее пределами пустое зубоскальство и постарался, следуя выражению Геббеля, "воздать должное страданию". Не приукрашивать горе и боль, не подслащивать их сентиментальными банальностями, а заставлять их служить проявлению всего лучшего, что есть в человеке, - не в этом ли высокий долг поэзии..."
Обхохочешься, право слово, живот надорвешь!
Так и нe получилось из Швофке настоящего бургомистра.
Веселая, скажу я вам, вышла история.
Давно я так не ревел, как тогда.
17
Потом рассказывали, будто после этих событий я прославился на весь район. Да только прославился-то вовсе не я. Нас вечно путают. Так получилось потому, что Конни тогда же заявил, будто я в этой стычке вел себя молодцом и чуть ли не спас его, а еще потому, что неделю спустя я и впрямь уехал из нашей деревни.
Все это вполне вязалось одно с другим.
Но уехал я потому, что деревня эта мне опротивела и вообще белый свет стал не мил я всерьез подумывал о том, чтобы забраться куда-нибудь в чащу и подвести черту. Правда, я этого так и не сделал. Мне просто не дали. Учебный план в Лёвенклау был насыщен до предела и полон оптимизма.
И все же сельским хозяйством я никогда потом всерьез не занимался. Думается, душа у меня к нему не лежала.
И сейчас еще, стоит мне попасть в какую-нибудь деревню, увидеть крестьянские домики в тени деревьев и услышать шум ветра в кронах, я останавливаюсь посреди улицы, и на память приходит всякое, чего никогда и не было, - например, чувства, до которых никому, кроме меня самого, нет дела и которых никому не понять.
Недавно я - впервые после стольких летпобывал в Хоенгёрзе. Раньше не мог, сперва нужно было определить свое место в жизни.
Когда я шел от почты к пруду-хотелось еще раз пройти весь этот путь, мне повстречался старик с тележкой. Высокий такой старик в короткой, не по росту, куртке.
Тележка его была доверху нагружена свекольной ботвой. Руки старика торчали из рукавов, словно вилы. Орава ребятишек роилась вокруг нею, то и дело толкая тележку, отчего часть листьев сваливалась на землю. Старик каждый раз останавливался, молча ковылял обратно и подбирал листья каждый в отдельности. Годы так согнули его, что он почти и не нагибался. С детьми он не разговаривал-как и прежде, гордость не позволяла. А может, их для него как бы вовсе не существовало, может, он давно уже отрешился от "всех этих нынешних" и полностью замкнулся в себе.
Мне пришлось посторониться, чтобы перегруженная тележка могла проехать. И, только разминувшись со стариком, я окликнул его:
- Эй, Донат!
Он остановился не сразу, по инерции сделав еще несколько шагов: ребятишки порскпули во все стороны. Но он не обернулся, только застьй на месте. Вероятно, узнал все же мой голос. Потом махнул рукой и потащился дальше со своим грузом, при каждом толчке теряя листья и каждый раз упрямо возвращаясь, чтобы подобрать их все, все до единого.
- Совсем сдал, - сказала мне бывшая иаша соседка и вздохнула. Я встретил ее на кладбище.
Соседу досталось свободное место рядом с надгробьем неизвестного берейтора Вальтера Лсбузена она как раз поливала цветы на могиле мужа.
- Помнишь меня? - спросил я ее. - Я жил здесь когда-то.
- Правление назначило его рассыльным, - продолжала она свое, как будто не слышала. - И вот гоняют везде. Да только по три раза одно и то же долбить приходится:
сперва сходи сюда, потом пойдешь туда.
А он все равно перепутает. Все как есть растерял.
Я покачал головой и сказал скорее себе, чем ей:
- Ничего он не растерял.
Но соседка даже головы не подняла и, продолжая пропалывать петупьи, спросила:
- Это ты, что ли, тогда в район переехал?
- Да нет, - возразил я. - Переехал Ахим Хильнер. А я Зибуш, ваш сосед.
- Сосед? - Она задумалась.
- Ну тот, который вместе с Амелией призывал не подчиняться угнетателю, не помнишь разве, мы еще тогда свеклу прореживали? - напомнил я.
Очень весело было говорить обо всем этом, стоя с соседкой на кладбище...
Она перестала рыхлить землю, но так и не разогнулась-чем гнешься ниже, тем к работе ближе, как- раньше говорили, - и силилась хоть что-нибудь вспомнить.
- А эта, Камеке-то, - вдруг ее осенило, - она туда подалась, в Гамбург. Давно уж.
- Вон оно что...
- Говорили, в газете, мол, работает.
Наш-то сказал, она не пропадет. Потому как русский знает.
- Вот-вот. Именно.
- Да, дела...
- А про дочку ее что скажешь? - пошутил я. - Где хоть могилка-то?
Тут только соседка наконец разогнулась и, подперев руками поясницу, немного откинулась назад, чтобы меня рассмотреть.
Очень она постарела, лицо все в морщинах, глаза потускнели.
- Вот-вот, опять сказал я, - глядишь на меня теперь во все глаза. Тогда бы так глядела, от скольких бед меня бы избавила.
Тут ее опять осенило:
- Вот ты кто: ты оставил родную мать с этим Бандолином.
- Со Швофке! - поправил я.
- Здесь у него не получилось, вот он и переехал на север и ее с собой взял.
- Знаю, - перебил я. - Знаю я все это.
К матери она всегда хорошо относилась.
Соседка опять пошла за водой. Цветы и так уже чуть ли не плавали, а она все таскала и таскала воду как заведенная. Даже разговаривая, не могла остановиться ни на минуту.
И вдруг этот взгляд.
- А ты кем стал? Что делаешь?
Законный вопрос.
Я ответил, только чтобы ее позлить:
Канавки на горшках.
И опять рассмеялся. Что-то я чересчур веселился все время-не надо мне больше сюда приезжать.
Но все же взял себя в руки и изъяснился попроще:
- Ну конечно, не в прямом смысле слова.
Знаешь, на горшках и вазах бывают такие канавки вдоль края, они вообще-то не нужны, как раньше думали, а теперь...
Я запнулся. В Хоенгёрэе я терял способность выражать свои мысли четко и ясно.
Но она промолчала-на всякий случай сделала вид, что поняла; и, поскольку ее рука опять потянулась к лейке, я заторопился:
