- Не понимаю, зачем ждать, пока русский проснется! И добавил "по-польски": - Ну, Спишек, стрели капут, пиф-паф!
Михельман подскочил как ужаленный и завопил:
- Попробуй только...
Но Юзеф тут же резко дернул за веревку, и Михельман сразу опомнился, оглянулся на спящего танкиста и прошипел:
- Слушай, ты это брось!
Но танкист, видимо, все же что-то услышал сквозь сон, потому что повернулся на бок, по-нрсжнему откинув обожженную руку подальше от тела. Михельман устремил на вражеского солдата взгляд, полный самой нежной заботы и участия-лишь бы юг спал подольше; понимал, значит, собака. что, как только тот проснется, ему конец. Ведь для этого мы тут и сидели. Танкист удовлетворил его немую мольбу и больше не шевелился.
Михельман был у меня в руках. Еще никто и никогда не был у меня в руках. Зато я сам был всегда в чьих-то. И казалось, что так уж мне на роду написано. Теперь я вдруг обрел вес и влияние. От меня зависела жизнь других людей. Признаюсь, у меня даже дух захватило. Слишком уж внезапен был этот взлет. И я понял, что значит власть. Власть всех этих крупных и мелких заправил нашей деревни-Доната, Лобига, Таушера, приказчика, Михельмана...
Я вдруг покатился со смеху: до того забавной представилась мне теперь вся эта история с мертвыми душами-в курятнике.
- Не я же все это придумал, пойми - хрипло прошипел Михельмаи. Видимо, думал о том же, что и я. - Ведь вы ищете главного виновника, чтобы выместить на нем свои обиды. Верно?
- То есть ты тут ни при чем, - небрежно закончил его мысль Збигнев, одной рукой ловко свертывая самокрутку. Табак был тот самый, который они сушили на печке, - он продирал легкие, с ювно ржавая скребница.
Михельман обращался только ко мневидимо, считал меня достаточно важной птицей:
- Кто спас им обоим жизнь-я или не я?
Ведь их бы давно на тот свет отправили!
Так или нет?
- Ты нас взял с того света, а не с этого, процедил Юзеф сквозь зубы и выругался длинно и непонятно.
Теперь его прорвало. Все они, немцы, такие - живут за счет смерти, а потом еще спрашивают: "Разве я убивал?"
И это еще не все! - Юзеф потерял мать.
Ее застрелили немцы за то, что у курицы, которую она им зажарила, не оказалось печени. Мать тайком скормила эту печенку сыну, то есть Юзефу.
И это еще не все - Отца Юзефа и пятерых других мужчин из их местечка они погнали перед собой при атаке на мост, нацепив на них немецкие мундиры. И все шестеро полегли под пулями своих земляков.
Было на что поглядеть!
И это еще не все! - Сестру его, красавицу польку, немецкий офицер для своих личных цадобностей снял прямо с эшелона, стоявшего на станции. Спасителя звали Генрих, и спал он крепко, как малое дитя. Так что утром, когда эшелонные охранники пришли за ней и она поняла, что взял он ее напрокат, она застрелила Генриха - "хотя бы одного".
И это еще не все! - Потом уже самого Юзефа схватили и привезли в Винцих, а тут приюворили к смерти за то, что он отказался назвать имя человека, который дал им немного кормовой свеклы.
И это еще не все! - Потом припожаловал Михельман и использовал их для своих грязных делишек. Башмаки в починку сдавали только родители сыновей, воевавших на фронте.
И это еще не все! - Если работа шла медленно, их оставляли без воды.
Каждый пункт обвинения Збигнев сопровождал кивком-как бы припечатывал его своим ястребиным носом.
Михельман забегал глазами вокруг-нс придет ли откуда помощь? Может, какой возница выедет из ворот, либо чье-то лицо мелькнет в окошке, или окликнет кто...
Пусто.
Даже собак словно вымело из дворов-в дома они, что ли, попрятались?
И хотя я молчал, он обратился именно ко мне:
- Разносить похоронки, Зибуш, могли поручить любому, ну хотя бы тебе, например. А что потом?
- Да, что потом?
- Тебя стали бы бояться - с этим ничего нельзя поделать.
Вот что значит суеверие.
Заметив, что его не прерывают, а дают выговориться, он вдруг легонько ткнул меня носком ботинка.
- Сходи-ка принеси нам всем чего-нибудь поесть! Скажешь жене, пусть даст свиной колбасы, и яиц два десятка, да еще сала домашнего копчения. Раз уж все равно сидим и ждем, почему бы не подзанравиться чем бог послал. Ну, иди же!
Юзеф выжидательно посмотрел на меня.
Его жуткое обвинение запало мне в душу.
Я весь сжался в комок и думал: где были мои глаза, где был я сам, когда все это совершалось?
Правда, я только-только начал собирать осколки от снарядов, как все уже и кончилось. Потому что сгорело дотла. И нас с матерью из знакомых берлинских кварталов забросило куда-то к черту на кулички, в чужую глухую деревню, но мать-насколько я понял, - в сущности, никогда об этом не жалела.
- Торговец смертью! - крикнул я и указал на Михельмана. Так назвала его моя мать.
И никаких дел я с ним иметь не желал.
Не было ему места в моей жизни!
"Спишек" развернул тряпицу и протянул мне ломоть хлеба с салом и несколько луковиц. Я набросился на еду с такой жадпостью, что он проникся ко мне уже полным доверием. И долго молча смотрел, как я ем, а потом даже ласково потрепал по волосам. От такого обращения голова у меня заработала с необычайной ясностью. Всему виной моя мать с ее крестьянской осторожностью; она потащила меня за собой в эту деревенскую глушь, чтобы "пересидеть"
здесь, забившись в лисью нору. Благодаря этому я, правда, не стал лихим головорезом из гитлерюгенда, но в развитии все-таки поотстал-словно теленок, я вяло впитывал в себя то немногое, на что отзывалось мое сердце.
Как бы там ни было, но от Михельмана мы никаких подачек не примем.
Пусть себе говорит.
А танкист - пусть себе спит.
А ветер-пусть себе усеивает первыми белыми лепестками гладкое зеркало пруда...
Мы разрешаем.
11
Все произошло с такой быстротой и точностью, словно разыгрывалось по сценарию. Когда прозвучало "Донат!", танкист вскочил и схватился за оружие.
Правда, он и не собирался прошивать очередью Михельмапа.
После крепкого сна человек разминается, потягивается и смотрит на мир, как говорится, другими глазами. Он опять четко мыслит и твердо знает, что ему делать. И в памяти его встает весь путь-все, что случилось с ним на этом пути от Пятигорска до Хоенгёрзе. И значит, он вновь способен принимать обдуманные решения.
