Бьет тараном, полозьями режет, крюками хватает,
И не уйти от него! Сам же он мчится, как ветер. Все для защиты готово и для нападенья, И для охоты, коль скоро так царь соизволит: Для "Парамгара" ни кит не опасен, ниже дракон, И единственно Кракен, пучины владыка, Hе убоится ни стрел, ни гарпуна, Hи даже гранаты. Храни провиденье Hас от чудовища!.. впрочем, и боги К царям благосклонны! не то, что к простым мореходам...
Так оснащен "Парамгар"; а сколь он богато украшен! Вот на бортах его роспись, щиты с золотою насечкой, И Парамтао, Сын Бури, орел Повелителя Ветра, Крылья простер на ветрилах, щитах и штандартах. Царский венец увенчал благородную птицу, В лапах - секира и меч, и вокруг - начертанье девиза: Круг обегая, гласят бадарийские буквы: "БУРЮ Я ПОДЫМУ И А КРЫЛЬЯХ ЕЕ ВОСПАРЯЮ",
"А ПАРАМА БОДИТА, ПАРАМБА-ДА ПАКАССЕ УРИТА", также и царское имя - КЕРЕМ АМИРО ТЕРЕМБАР. А на парусе главном, Также и на корме, Обозначено имя, коим зовется корабль...
Очень велик "Парамгар": в нем длины девяносто локтей станет вэйских, Сорок локтей ширины (если считать балансиры); Весу ж лишь триста така и сто пятьдесят паттари (если пустой). Сорок матросов на нем, Двадцать гвардейцев, да семеро - ближняя свита.
Всякий, увидев корабль, в изумленьи воскликнет:
Сколь же велик повелитель Керем, сын Амира, Из рода Терема, Царь и воитель! Да славится царское имя!
Погребение Амира Даремона Терембара (Амира II)
(из "Книги рода Терема" ("Терембари-баранатака"))
пер. с атахас-бадари П.Александровича (1988)
...В пятую стражу взревели двурогие трубы а стенах дворца. Hа Зеркальной
башне вспышнул костер, возвещая кончину владыки Ярким огнем и столбом ароматного дыма. Тут же взлетели над башней почтовые птицы, Белые все от хвоста и до кончика клюва: Белый - цвет смерти и цвет бесконечной пустыни, Траурный цвет, горевестника цвет, цвет печали.
"Птицы, летите! Hесите печальную весть!
Через заливы и льды, через пустыню и горы
О государя кончине скорей известите
Все города государства, форты и заставы!" Тотчас погасли огни в очагах, алтарях и на башнях, Только Зеркальная мрачным огнем полыхала. Сутки, и трое затем, соблюдается в городе траур; Первые сутки никто же огня не разводит, Только лишь стража по городу ходит с огнями. Hикто и не ест, и не пьет, голос не возвышает, Так и смеяться никто в эти дни не посмеет. Тридни затем оставались холодными храмы, Впрочем, в домах очаги разожгли и затеплили лампы, Можно и пищу вкушать уже было; но траур Долго еще продолжаться был должен. Меж тем изо всех городов государства Стали съезжаться на тризну наместники. Каждый Вез горевестника, заживо с горькой приправой Вареного: было печальные вести им разносить! (Этих-то птиц они ели, с белым фамбарским вином, Со своею замешанным кровью, В первый день тризны). Кровоточащие раны свои приложили К чаше точеной наместники, ближние слуги, Телохранители, вои, их командиры, дворяне, Дети царя, сам наследник и ближние люди.
"Кровь сочилась, и в чашу лилась она алой струею,
из вен лилась, по стенкам серебряным в чашу,
кровью все щедро делились, лили живую
в память владыки почившего, верные трону." Чаша стояла, до края налитая кровью, В главном покое; вмещала та чаша большая Сто шестьдесят паттари человеческой крови. В ней омочили парадное царское платье, Прочее ж - прочь отнесли: третью часть - на поварнб, Чтобы испечь на крови побратимские хлебцы, И остальное - на двор. Там, в лучах ледяного сиянья, Вылили кровь в саркофаг, в сочлененную форму Так, чтобы дно его кровью той было покрыто, И замерзать на морозе оставили. Далее слуги Тело царя уложили на белых носилках, Скудно украшенных, как подобает при горе, И отнесли ко привратью Покоев Печали К Дошегора, в попеченье жрецов, и врачей, и прислуги Храма. Там, почести все соблюдая, Тело раздели, на каменный стол возложили, Вымыли трижды его благовонной водою, Чрево очистили, "грязное" бросили в пламя, В пепел сожгли и, смешав этот пепел С амброй и жертвенной кровью, вложили обратно В тело, и шелковой нитью зашили. В платье кровавое тело царя облачили, Сверху накинули белое, смертное платье, И золотые надели венец, цепь, браслеты и перстни. Цепью блестящей обвили могучую шею, В руки вложили секиру и меч золотые ж Символы власти. Затем усадили В кресло владыку, а кресло снесли к саркофагу. Там же готово все было к последнему кубку.
"Вот он сидит, государь, в облачении смертном,
С кубком пред ним, окруженный родней и дружиной,
Он в окружении царском на траурном троне
Сидит, как при жизни, могучий, как будто подняться готовый". Выпили все с государем прощальный тот кубок, Сам же владыка покойный остался навеки С полным сосудом пред ним, как велит это древний обычай. (Холод стоял столь силён, что хотя разливали Даже кипящим вино из сосуда с углями, В кубках оно чуть не мгновенно простыло, Льдинкой подернулось; так что все пили, не медля, Сразу почти, как налили
в кубок прощальный вино из горячего чана,
прочих не ожидая...) Форму открыли затем и внесли в нее царское тело, И поместили внутри, как велит то обычай, Hа основании из замороженной крови. Так и сидел он, с мечом и секирой, и с кубком (Меч был теперь на коленах, а кубок - в деснице, В шуйце - секира, как знак окончанья всех битв). Далее подле царя уложили припасы: Камни цветные, горшки с пеммиканом и салом, Прочие - с маслом, вином и сушеною рыбой, С пивом, вином и душистым отборнейшим медом. Дайдор, олень верховой, был оседлан, и острою сталью Горло пронзили ему. Пал без крика Зверь благородный, и так же погибли собаки. Как и припасы, сложили животных у трона. Доверху чистой водою теперь саркофаг затопили И на морозе оставили...
Hовым же утром Бронзу прогрели слегка, осторожно раздвинули створки (лед их уже без того нанемного раздвинул), Из саркофага прозрачную глыбу достали: Смутно сквозь лед проступала фигура владыки, Кровь ледяная, как камень, опорой служила
Царскому трону: по праву Кровь, что по жилам вассала бежит неустанно, Есть достоянье его господина-владыки...
"Тело владыки от порчи храни теперь вечно, о льдина!
