Путь труден и извилист. Москва из-за падения метеорита очень интересна. Приходится драться с мутантами, роботами, инопланетянами, взбесившимися памятниками и другими контрреволюционерами. Финал оптимистичный, но оставляет некую недосказанность, намекая на продолжение, потому что публика любит сериалы.

Жаль, думать она не любит, но эта проблема легко решаема — надо, чтобы после перестрелок (или даже во время них), персонажи говорили что-то умное, философствовали, как мой и Артемов папа на кухне, когда вторая трехлитровая банка пива подходит к концу. Тогда занятый схваткой читатель не обратит на мудрые мысли никакого внимания и они проберутся в его мозг словно двадцать пятый кадр, под покровом ночи минуя вооруженные заслоны обывательского мировоззрения, и начнут незаметно управлять человеком, как африканский гриб-паразит муравьем.

Похоже, меня занесло куда-то не туда, ну и ладно.

2

Завтра в восемь утра мы выезжаем в пионерский лагерь имени И.В. Мичурина. Он недалеко, в ближайшем Подмосковье. Почти вся школа едет, кроме старших классов.

Мама отутюжила мне белую рубашку, шорты, галстук (какое счастье, что теперь не нужна эта дурацкая шапка-пилотка), собрала чемодан, наклеила на него бумажку с моей фамилией. В чемодане запасные вещи, обувь и подарок родителей на день рождения — электрический фонарик, наиглавнейший предмет для лагеря. А также запас печений, пряников и конфет, которые позволят продержаться первое время даже после падения огромного метеорита.

Провожать нас будет мама Глеба, потому что мы уже большие и хотели ехать одни, но родители оказались решительно против и пришлось соглашаться на мучительный компромисс.

Ну да сойдет. Одна провожающая мама на троих — достаточно брутально. Можно свысока смотреть на тех, кого в лагерь привозят целыми семьями, включая дедушек, бабушек и домашних животных.

3

Спалось мне опять плохо. Вроде и убегался за день, а все равно. Лозунговый свет спать не дает? Вряд ли, я никогда на него не обращал внимания. "Скоро коммунизм"? Ну, хорошо, только чего об этом кричать. Есть вещи поинтереснее, особенно когда тебе не сто лет.

Я повернул голову и увидел в красной темноте за дверцей серванта маленьких дедушкиных солдатиков. Дед вырезал их из дерева, раскрашивал, и отдавал перекупщикам. Продавать сам не хотел. А спекулянты — пускай занимаются на свой страх и риск.

Солдатики нас серьезно выручали. Вроде мелочь, но столько всего покупалось на эти деньги! Тот же папин автомобиль без них бы не появился.

Не помню, рассказывал ли, но раньше дед жил со мной в одной комнате, а потом перебрался в кладовку и оборудовал там себе кабинет. В кладовке кровать, стол и узенький шкаф вполне поместились. А больше, сказал дед, ему ничего и не нужно.

Отговорить мы его не смогли. Впрочем, почти не отговаривали, боясь разозлить, хотя дедушка был человеком очень хорошим. Но если ему сильно надоесть, мог взглянуть так, что захочешь куда-нибудь подальше забраться и оттуда долго не вылезать.

В кладовке деду никто не мешал. И не душно было, под потолком вентиляционная дыра-вытяжка.

Работал он чаще всего по ночам. Когда спал — неясно, такое впечатление, что не спал вовсе. Не читал ни газет, ни книг. Говорил, в газетах толкового не пишут, новых интересных книг нет, а старые он знает наизусть.

Ночью он еще часто выходил гулять. Без фонаря. Утверждал, что он ему без надобности, и не обманывал. Однажды, когда я зашел к нему в кладовку, он закрыл за мной дверь и выключил лампу.

— Видишь что-нибудь? — спросил дед. Его голос звучал будто со всех сторон сразу.

— Нет, — ответил я, почувствовав себя, как в заколдованной пещере.

— Напиши в воздухе цифру.

Я нарисовал пальцем единицу.

— Один, — сказал дед. — Давай дальше.

Следующей была семерка.

— Семь. А теперь слово.

Я написал — "темнота меня не пугает".

— Молодец, — засмеялся дед. — Из тебя будет толк.

И щелкнул лампой. Вернул из пещеры обратно.

…А теперь его нет.

Почему именно сегодня я так часто вспоминаю деда?

Я встал, вытащил фонарик и открыл дверь кладовки.

Уже ни кровати, ни столика. Один шкафчик, но там родители теперь всякую ерунду хранят. Пол завален мешками и коробками, у потолка папа прибил гвозди, с них мамины колготки с луком свисают.

Все хранят лук в колготках. Сбоку дырочку процарапывают и выковыривают луковицы по одной. На этикетках с недавних пор начали печатать, сколько лука колготки выдержат, поделив их на категории —"трехкилограммовые", "пяти", "семи". Самые лучшие — десятикилограммовые, мечта всех женщин.

В кладовке еще лежит дедов чемодан. Деревянный, почерневший, в паутине трещин-морщин. На замке чемодан, и где ключ, никто не знает. Перед смертью дед сказал: все мои вещи выбрасывайте, а чемодан оставьте и не трогайте.

Поэтому что внутри, неизвестно. Открыть — страшно. Мне страшно, а родителям тем более. Они бы не открыли, даже отыскав ключ. Глупо бояться, что дед оживет и накажет, но…

Вот папа с мамой и выкинули все, кроме чемодана. Хотя нет, остались еще маленькие солдатики. У них своя тайна. Разгадать ее просто, но никто не разгадывает. Надо взять мощное увеличительное стекло и увидеть, что их лица нарисованы точь-в-точь как настоящие. Не аляповатые рожи магазинных поделок. И на лицах — печаль и тоска.

Я сказал об этом деду.

Он улыбнулся.

— А что должен чувствовать солдат на войне?

И добавил:

— Надеюсь, люди не будут разглядывать. Узнают правду, перестанут покупать. Правда нужна не всем.

После чего отвернулся и продолжил водить тонким лезвием по деревянной заготовке.

4

Деда мне не хватает. Чем старше я становлюсь, тем больше по нему тоскую.

Как ни странно, его жизнь мне толком неизвестна. Только эпизоды. Знаю, что он воевал в Великую отечественную, был ранен, и у него есть награды, которые он никогда не показывает. А еще — что он сидел в тюрьме. Недолго, до войны.

Родители об этом старались не говорить. В тюрьму ведь отправляют преступников! Таких, как мамины братья из далекого города. Но они пьют и воруют, поэтому все по закону!

Представить деда ворующим я не могу. Это невозможно, немыслимо. Значит, попал за что-то другое?

Вообще-то дед был не только добрым, но и грозным. Много занимался боксом, и до самых последних дней говорил, что на один удар его хватит, и этого будет достаточно.

Потекла у нас как-то батарея в квартире и мы вызвали слесаря из жилищно-коммунальной службы, за которой дом закреплен. Слесарем оказался вертлявый и хамоватый мужичок лет сорока, ростом побольше папы и с прокуренными зубами. Зашел — не разулся, трубу небрежно замотал и на вопрос "потечет ли когда-нибудь снова?" засмеялся и ответил, что конечно потечет, намекнув, что надо дать ему денег, вот тогда проблем не будет. Папа с мамой пригорюнились и были готовы идти за кошельком, но тут вместо кошелька появился дед и молча взглянул на слесаря.

Поначалу тот безразлично глазами с дедом встретился, но через несколько секунд вытянулся в струнку и затрясся, как в лихорадке. Отвести глаза не мог, не было на это сил, а разрешение не поступало. Еще чуть-чуть, и умер бы дядя от разрыва сердца, как кролик под взглядом удава, но дед нарушил тишину, сказал:

— Почини хорошо.

И ушел в свою кладовку, захлопнул дверь.

— Конечно-конечно, — пролепетал слесарь, — что же вы сразу так не сказали.

Возился довольно долго, даже бегал отключать воду в подъезде. Но не беспокоят трубы уже два года. А у соседей текут постоянно.

К чему я это рассказываю? К тому, что дед мог сделать больно, если человек заслужил. И было деду тогда за восемьдесят.

Все, пора спать. Времени — полночь.

5

Ну и что! Да хоть час ночи, хоть два! Я еще хочу рассказать о деде. Кусочек его жизни. Он любопытный! Хотя таких кусочков в дедовой биографии полно.