Существа эти родились уридами и были принесены соплеменниками в жертву. Те, кто провожал сейчас Карсу, Байрота и Делюма, приходились им родными братьями и сестрами. Когда каждому из детей шел четвертый месяц, матери пожертвовали их Ликам-на-Скале. Под вечер младенцев приносили на поляну и оставляли перед скалой. К утру следующего дня они исчезали. Уходили к новой матери.

Да, они становились детьми Сибаллы и оставались таковыми до сих пор. Сибалла Безродная – единственная, у кого не было собственного клана. И тогда богиня создала свое, тайное племя, собрав туда ребятишек из остальных шести. От приемной матери они узнали о живущих неподалеку сородичах, с которыми их связывали кровные узы. Однако у детей Сибаллы было особое предназначение.

Богиня называла свое тайное племя Обретенными, и сами они тоже именовали так друг друга. Соплеменникам и в голову не приходило, что принесенные в жертву дети не погибли, а находятся рядом с ними. Впрочем, кое-кто, возможно, об этом и догадывался. Например, Синиг, отец Карсы, относившийся к поминальным столбам с безразличием, если не сказать с пренебрежением. Пока дело не шло дальше догадок и предположений и пока смертные держали это при себе, они не представляли для Семерых богов особой опасности. В иных случаях – как это было, например, с матерью Карсы – приходилось вмешиваться и действовать весьма решительно.

Разумом двадцать три Обретенных понимали, что провожают в поход своих родных братьев, однако сердцем они этого не чувствовали. Впрочем, последнее обстоятельство совершенно их не тревожило.

– Из троих вернется только один, – сказал старший брат Байрота.

– И мы это увидим, – пожав плечами, отозвалась сестра-близнец Делюма.

– Должны увидеть.

У всех Обретенных был общий телесный изъян – отметина Сибаллы. Их лица были обезображены шрамом, тянущимся от левого виска до нижней челюсти. Шрам уродовал не только кожу, но и мышцы, отчего с левой половины их лиц не сходила вечная презрительная гримаса. Он же влиял и на особенности голосов, делая их одинаково бесстрастными. А может, шрам был тут ни при чем: просто дети Сибаллы подражали интонациям своей матери.

Равнодушие, с каким были произнесены слова надежды, превратило их в ложь. Почувствовав это, Обретенные умолкли.

«Из троих вернется только один», – мысленно повторяли они.

Быть может, вернется.

Отец Синига вошел в хижину, где его сын стоял возле очага, помешивая варившуюся там похлебку. Синиг услышал знакомое шарканье старческих ног, сопровождаемое стуком палки.

– Так ты благословил своего сына? – резко, словно бы даже с упреком, поинтересовался Палик.

– Я отдал ему Бурана, – ответил Синиг.

– Зачем? – осведомился дед Карсы, умудрившись вложить в одно слово презрение, недовольство и тревогу.

Синиг так и не повернулся к отцу. Палик с трудом доковылял до ближайшей к очагу скамьи.

– Буран заслужил право последнего сражения. Я был бессилен ему помочь, потому и отдал Карсе.

– Так я и думал. – Палик с кряхтением опустился на скамью. – Ты позаботился о коне, но не о сыне.

– Есть хочешь? – спросил Синиг.

– Не откажусь.

Синиг потянулся за второй миской. Старик не видел горестной улыбки, промелькнувшей на лице сына.

– Карса всегда знал, что сражаться – не в твоих правилах, – проворчал он.

– Карса отправился в поход не ради того, чтобы пристыдить меня. Ему не давала покоя твоя слава, отец.

– К счастью, мальчишка понимает, что такое великая слава. Он вынужден продолжать мое, а не твое дело. И тебе не стыдно, Синиг? Ты – словно приземистый куст, выросший между двумя высокими деревьями. Потому-то Карса всегда и тянулся ко мне. Или ты злишься и негодуешь, что сын не похож на тебя? Я растил тебя настоящим воином, и не моя вина, если ты стал таким, какой есть.

Синиг наполнил обе миски и одну из них подал отцу.

– Шрам вокруг старой раны ничего не чувствует.

– Ты давно провозгласил безразличие своим достоинством. Но на самом деле это не так.

Синиг с улыбкой пододвинул к столу другую скамью и сел сам.

– Может, ты снова начнешь рассказывать мне о своем походе? О чем ты будешь говорить? О беззащитных детях, которых убивал? О женщинах, разрубленных надвое кровавым мечом? О пылающих домах и хлевах, о том, как в огне заживо гибли люди и скот? И тогда в твоих глазах вновь вспыхнут отблески тех давних пожаров. Давай, отец, вороши пепел прошлого.

– Ты поносишь дни былой славы, поскольку до сих пор говоришь голосом той проклятой женщины!

– Ешь, отец. Это лучше, чем оскорблять меня и мой дом.

– Прости… вырвалось.

За едой отец и сын не сказали ни слова. Когда их миски опустели, Синиг перевернул свою вверх дном. Отцовскую миску он тоже перевернул, но не убрал на полку, а швырнул в очаг.

У Палика от изумления округлились глаза. Синиг подошел к его скамье.

– Ни один из нас не доживет до возвращения Карсы, – сказал он старику. – Мост между тобою и мною разрушен. Если ты снова появишься в моем доме, я убью тебя, отец.

Сказав это, Синиг обеими руками схватил Палика и вытолкал его за дверь. Следом из хижины вылетела отцовская палка.

Всадники ехали по старой тропе, вьющейся вдоль горного хребта. На пути то и дело встречались завалы из каменных обломков вперемешку с поваленными елями и кедрами. Завалы тоже были старыми; их окрестности успели порасти широколиственными деревьями и кустарниками, еще более затруднявшими продвижение. В двух днях и трех ночах пути отсюда начинались земли ратидов. Уриды враждовали со всеми теблорскими племенами, однако ратиды были их самыми злейшими неприятелями. Постоянные набеги на селения друг друга, безжалостные убийства всех, кто попадался под руку, – это противостояние длилось столетиями.

Тихо и незаметно проехать по землям ратидов? Ну уж нет. Карса не собирался делать тайны из своего похода. Он отомстит злым соседям за все подлинные и мнимые обиды и бросит к ногам Уригала несколько десятков теблорских душ. Байрот и Делюм наверняка предпочли бы затаиться, но в этом походе решает он.

«Мои спутники не столь тверды сердцем. Они станут призывать меня к благоразумию и твердить, что нас всего трое. Но они ошибаются. С нами еще и ты, Уригал. Сейчас твой год. Мы возвестим это и прольем кровь в твою честь. Мы разворошим осиные гнезда ратидов. Они научатся трепетать при одном лишь имени Карсы Орлонга. А потом та же участь ожидает и сунидов».

Боевые кони осторожно перебирались через оползень. Кое-где до сих пор лежал снег. Такой снежной зимы Карса еще не помнил. Давным-давно землей и народом теблоров правили духи. Они были костями скал, плотью долин, волосами и мехом лесов и рощ. И о смене времен года возвещало их дыхание – ветры. Так, зиме предшествовали яростные вихри, бушующие над горами. Теблоры знали: это – отзвуки нескончаемых войн, которые духи вели между собой. А затем наступала зима. Что зима, что лето отличались неподвижностью. Притомившись воевать, духи заключали перемирие. Но если летом теблоры сочувствовали утомленным сражениями духам, то зимнее хрупкое перемирие вызывало у них неприязнь. Невидимые воины уставали, что воспринималось смертными как непростительная слабость.

А потом Семеро богов через сны и видения шаманов возвестили теблорам, что они сокрушили духов здешних мест и отныне племена будут подчиняться им.

До конца весны оставалось не более двадцати дней. Ветры утратили былую ярость и дули реже. И, хотя Лики-на-Скале проявляли полнейшее равнодушие к смене времен года, Карса втайне считал себя и своих спутников вестниками последней бури. Скоро она обрушится на головы ничего не подозревающих ратидов и сунидов. Юноша уже слышал свист деревянных мечей, рассекающих воздух. Чем не ураган, несущий смерть?

Всадники спустились в неглубокую ложбину, поросшую высокогорными травами. Над головой ярко сияло послеполуденное солнце.

– Воитель, на краю этой ложбины нам не мешало бы устроить привал, – послышался за спиной голос Байрота. – Кони устали.