Томенко светил карманным фонариком - не опасался, пусть видят, а Дергачев с Братчиковым возились с ослабевшим товарищем.

Но харьковчанин почти не подавал признаков жизни... Он конвульсивно дернулся и как будто сразу уменьшился.

Послушали сердце - оно не билось.

Сняли шапки, труп накрыли камнями.

Томенко рискнул спуститься почти по отвесной скале. Человек в опасности особенно зряч, ночью может пройти там, где не рискнет далее опытный скалолаз пройти днем.

Мы совсем недавно с Михаилом Федоровичем посетили ту самую пещеру, искали останки харьковчанина. Никаких следов, но зато вокруг было много свинца и разных осколков.

Время неузнаваемо меняет местность, даже горы перестают быть похожими на самих себя.

Просто невозможно понять, как удалось нашим товарищам спуститься в русло реки с высоты в полусотню метров по совершенно отвесной скале!

...Надо было искать своих, двигаться на Чайный домик: там Красников, туда придут те, кто вырвался из этого ада.

А многие ли вырвались? Ведь Пидворко стремился на Севастополь. Братчиков, например, утверждает, что лично услыхал команду Пидворко, когда подняли его на руки после ранения: "Пробиваться на Севастополь! Группами, поодиночке, на животе ползти!"

Значит, наши вот сейчас пробиваются туда, а знает ли об этом город?

Откуда ему знать? Надо кого-то послать в Севастополь. А лучше самому пойти. Да, да, он, Михаил Томенко, пройдет! Он самого черта вокруг пальца обведет, а своего добьется. После пещеры он всего добьется.

И вдруг рядом:

- Миша, пусти меня в город...

Это Дергачев, бывший проводник скорого поезда Севастополь - Москва.

Посмотрел на него со стороны: человек не в себе, худой как скелет, в глазах - муки мученические. Он старше Томенко на десять лет, слабее.

- Пройдешь? - спросил, проглатывая подкатившийся к горлу ком.

- Уж сделаю все, только позволь.

- Ладно. Ты обязан дойти! И скажи: наши пробиваются! Об этом скажи первому попавшемуся на твоей дороге нашему красному командиру. Иди и пройди!

Дергачев понимал, какую жертву приносил человек, которого он знал, но с которым никогда не был близок. Он вообще был далековат от тех, чьи фотографии висели на досках Почета.

Он обнял товарищей и исчез в тумане, который наседал с моря.

Дергачев прошел через линию фронта (правда, он не любит вспоминать об этом). Недавно мы встретились, я спросил Алексея Яковлевича:

- Как шел?

Ответил трудно:

- Все было, ладно уж.

Алексей Яковлевич жив и здоров, несмотря на преклонный возраст, работает на станции Севастополь на прежней, довоенной должности единственный из восьмидесяти двух партизан-железнодорожников вернувшийся туда, откуда уходил на войну.

Приказ Пидворко: "Пробиваться на Севастополь!" - практически остался только приказом. Мало, очень мало пробилось на Севастополь - считанные люди. Кто-то из них жив до сих пор?

Константин Трофимович Пидворко был смелым командиром и страстным человеком. Но, по тогдашним нашим понятиям, он нарушил партизанскую дисциплину и был строго осужден особым приказом Мокроусова.

Но суд был запоздалым.

Раненый Пидворко, Гуреенко, партизанка Галя, дорожный техник, фамилию которого никак не могу установить, попали в плен.

Сначала к ним отнеслись как к рядовым воинам, в силу различных обстоятельств оказавшимся в партизанском отряде, посчитали за военнопленных и поместили в общий лагерь, но потом предатель Илья Репейко опознал всех, и участь их была решена.

Пытали в Бахчисарайском дворце - в подвалах, мучили, терзали. Теперь известны кое-какие немецкие документы о гибели Пидворко.

Видавшие виды палачи-гестаповцы были потрясены стойкостью Константина Пидворко - человека мирной профессии: он был до войны директором завода шампанских вин. Они устали его мучить.

Партизан вывели на публичную казнь. Они по-солдатски встретили свой последний час.

День этот помнят старожилы.

Пидворко, Гуреенко, Галя шли медленно под эскортом немцев в черных шинелях. Партизаны ни на кого не смотрели. Пидворко щурил глаза; Галя то и дело откидывала спутанные волосы назад; Гуреенко тяжело хромал.

Ни дроби барабанов, ни громких команд, ни единого городского звука. По сторонам стояли старики в барашковых шапках и колючими зрачками искали глаза обреченных. Столетний старик в тулупе качал головой.

Казнь долго не начинали.

Майор Генберг стоял рядом с эшафотом и нервно посматривал на часы.

Наконец показалась черная машина. Она протиснулась к подмосткам, и из нее вывели мертвенно-бледного мужчину с обезумевшими глазами.

Пидворко изумленно посмотрел на человека с сумасшедшими глазами и громко сказал своим товарищам:

- Это же Ибраимов!

Да, да, именно тот самый знаток крымского леса, - помните, как он предугадал холодную зиму? - кто готовил для севастопольских партизан базы, а потом их выдал.

Его повесили первым и чуть в стороне от партизан.

За что же повесили предателя?

В чем же дело?

Немцы подбирали буржуазно-националистическое отребье, на которое возлагали главную миссию - оградить немецкие войска от ударов партизан. Предатели-полицаи старались вовсю, они обрекали нас на холод и голод, но не достигли самого важного: не сумели сдержать наш натиск. Мы прорывали все преграды и били "чистокровных" и их холуев в самых неожиданных местах и на самых важных коммуникациях. Мы заставляли врага окружить нас линейными полками, дивизиями, посылать на прочес крымских лесов тысячи и десятки тысяч солдат и офицеров.

Публичная казнь Ибраимова была намеком тем, кто сотрудничал с оккупантами. Мол, заигрывать заигрываем, но можем и кнутом махнуть, коль нужда в этом будет. Да и повод основательный: Ибраимов не все выложил врагу, кое-что оставил для себя "в заначке" - те базы, которые он знал, но не выдал, - и за это поплатился головой.

...Погибли боевые группы Красникова, практически перестали существовать. Осталось около ста партизан, да и те не представляли из себя ударной боевой силы. Правда, был Балаклавский отряд, но там дела обстояли не лучше. На Кара-Даге, где в основном и жили балаклавцы, царил голод.

Невозможно было поверить в то, что случилось, в предательство Репейко, на которого даже подозрения не падало.

Многие судьбы до сих пор остались невыясненными. Кончились биографии почти ста тридцати человек, но конкретно, как она оборвалась у каждого, темный лес.

И сейчас можно услышать разное. Где легенда, а где действительный факт - не проверишь.

Вот как отложилась в моей памяти судьба части томенковской группы, которая при внезапном ударе действовала под началом политрука Блинова.

Пятнадцать партизан с Михаилом Сергеевичем сумели пробить двойное кольцо карателей и дойти до истока горной речушки Черная. Но тут поджидала их секретная засада, очень похожая на ту, что погубила Мошкарина. Блинов принял бой, хотя позиции у него как таковой вовсе не было. Немцы предложили капитуляцию. Партизаны отказались и заняли круговую оборону.

На ровной местности плечом к плечу стояли изможденные и оборванные партизаны. Они стреляли во все стороны, но карателей спасали всякого рода прикрытия, а наши герои были как на ладони. Трагедия продолжалась десять минут. Остался в живых лишь сам Блинов. Он был тяжело ранен, но стоял на ногах.

Немцы крикнули:

- Бросай оружие и иди куда хочешь! Мы не тронем!

Политрук поднял наган к виску и выстрелил. Немцы согнали жителей, заставили выкопать большую могилу. Туда снесли трупы партизан, схоронили. Две роты егерей стояли вокруг свежей могилы. Раздался салют.

Одни говорят - был салют, другие утверждают, что немцы стреляли от страха.

Факт сам по себе чрезвычайный, но нечто подобное мне приходилось встречать и на фронте. Помню случай, как фашисты по своим окопам водили захваченного в плен нашего летчика с Золотой Звездой и показывали своим солдатам: "Этот офицер в одном бою сбил пять наших самолетов!"