Это уже было начало лета, Слободские обживались и ждали отпуска, чтобы наладить быт серьезно — Машу пугал уровень нечистот под будкой, Диму странные ночные шумы на чердаке, куда можно было залезть через люк в потолке по приставной садовой лестнице. Неудобства заслоняли собой волшебные картины, нарисованные тестем — чистый воздух природы омрачался пресловутой будкой, район не был телефонизирован, до ближайшего магазина надо было порядочно идти в удолье, на Бастионную, а потом порядочно возвращаться, причем под гору. На Чоколовке они выходили, садились в транспорт и ехали куда нужно, пусть и долго, и со множеством пересадок. Здесь же любое желание воспользоваться автобусом ли, троллейбусом ли, трамваем сопрягалось с чертовски крутой горой в любую сторону, куда бы ни пойти, и об этом Дима чуть ли не кричал, и взгляд Маши притягивался к его кадыку, который будто обретал самостоятельность и перерождался в отдельную, яркую личность. Черт возьми.
— Прими как факт, мы теперь живем на горе, — говорила Маша.
— Нам надо вернуться на Чоколовку! — в этом названии района ему мнился уют, вечерние огни хрущовок, конфеты с ликером.
— Папа делает там ремонт, — и это рубило любые возражения, потому что ежели в квартире ремонт, туда нельзя возвращаться по многим причинам. Тебя припашут к ремонту, будешь носить в ведрах краску, мешать цемент или подобную лабуду, твои пальцы будут в оконной замазке, ты даже сам будешь ее жевать со скуки и находить это отменным времяпровождением. А как не станешь циклевать пол, придется скакать между очагами ремонта, уворачиваться и заслоняться от падающих отовсюду щеток, валиков…
— Не всё так плохо, — разрушала картину Маша, но Дима не соглашался. Еще его серьезно беспокоили эти шумы на чердаке. — Ты боишься мышей?
А во дворе всегда была тень, от деревьев, от горы, от соседского забора — кругом тень. Из окон большой комнаты, как ее называли — залы — виднелась сплошная зелень. Сначала вишневые листья, потом темный сад вверх по склону, крапива ковром, и в ней угадывается тропкой земляная лесенка, из колышков и досочек.
Была и другая комната, маленькая, и неверные, пружинныя кровати с такими столбиками и шариками, как на могильных оградах, и пирамиды пыльных подушек, и скрипучий крашеный в бордовый цвет пол из крупных, широких досок, и окна с занавесками, и допотопный шкап с посудой и книгами, так тесно набитыми, что едва выколупали — а там роскошный Брэм, а там «Сорви-Голова», и какие-то самиздаты с эзотерикой — на макулатуру! — и тьма изданий по живописи, ведь дядя Егор художествовал.
Конечно, рядом ботсад, какие угодно природные зоны, ходи себе в берете, ставь этюдник в пригожем месте да рисуй. В ботсаду водилось много художников, они даже чуть ли не коммуной жили неподалеку в особом, большом и белом Доме Художников, и если кто намеревался рисовать ботсад, то выбирал обычно уголок березовой рощи, лучше в ноябре, когда листочки золотые, а небо глубоко синее, уже с холодинкой. Весной писали сирень, вид Выдубицкого монастыря на фоне Днепра, словом, вот такое.
По стенам висело несколько картин дяди Егора — с его подписью. Но дядя ни разу ботсад не изобразил. На его небольших холстах в простых, коричневатых рамах было неуловимое киевское, но причудливо искаженное. Если холм, то великанский, без конца и края наискосок, во весь мир, и где-то там внизу долина. Или над улицей в небе нависает гора словно гриб на ножке, и под нею сооружения промзоны.
— Сюрреализм, — сказала Маша, увидав впервые.
— Надо подождать, пока вырастут в цене, и продать, — предложил Дима, — Это наш капитал, спроецированный в будущее.
Поначалу они думали, что дядины картины лишены жизни — прохожие там не ходили, машины не ездили. Так, улицы — иногда под немыслимо крутым углом, деревья, кладбища в рощах, огромные склоны, покрытые садами и домиками, более высокие дома, вроде в стиле конструктивизма, но не конструктивизм. Но потом Маша разглядела на одной картине, в уголке, человека — сутулого, в темном невнятном плаще, как у шпионов, и шляпе, это придавало ему подозрительный вид еще более. Стоял он далеко и был столь маленький, что лица не разглядеть. Человек мазками.
Маша усмотрела его на другой картине, и еще, и так на всех пяти. Человек не прятался, но старался быть незаметным. Вот он спиной к нам, а лицо отражается в окне первого этажа. Точечками — скулы, подбородок, нос, провалы глаз. Или — сидит на скамейке такого же цвета, как его плащ.
— Это он себя рисовал? — предположил Дима.
— Я не знаю, — Маша чуть было не пожала плечами, но вспомнила, что так часто поступают в худших образцах прозы. И сдержалась.
Хотели найти какие-нибудь альбомы с фотографиями дяди, но отложили на потом.
— А ты его не помнишь? Как он выглядел? — спросил Дима.
— Ну как… Трудно сказать. В любом случае я бы не узнала его в этой манюсенькой фигурке.
Была еще одна картина, необычная, где всё в глухом тумане, по бокам темные пригорки, уходящие валами вдаль, в сизую муть, где снова угадывался, едва обозначался расплывшимся крючком, мазком кисти — сутулый человек в плаще.
Глядеть только на картины Слободским было скучно. Нужен был телевизор, новый денег купить — нема. А около окна на тумбочке стоял дядин, меленький размером с таксу, такой же вытянутый, черно-белый, переносной — сверху ручка как у портфеля, сбоку тумблер переключателя каналов и крутилки подстройки. От него в фортку тянулся кабель к модной тогда антенне, что делалась из двух здоровенных магнитных дисков, как уши, отчего вся конструкция напоминала призрак Чебурашки. Но сколько Слободские ни ворочали ту антенну, сняв ее с гвоздей снаружи оконной рамы, на экране всё равно рябил шум и бежали полосы — диагональные, вертикальные. Из динамика сквозь хаос шипения невнятно пробивались голоса.
— Я куплю новую антенну! — говорил Дима.
— Я сделаю новую антенну! — говорил Дима.
— Я эту антенну распаяю и починю на выходных, — говорил Дима.
Маша даже купила газету-телепрограмму и стала зачитывать ее вслух, чтобы Дима ощутил соблазн приобщения к благам цивилизации, однако…
— На днях куплю новую антенну, — обещал Дима.
Дело в том, что было не по пути никому, надо отправляться в Дом Радио на Леси, или на Кардачи, радиобазар, и вот туда-то по близости жилья был послан Сергей Викторович, и он антенну таки купил, однако между улицей Мичурина и Чоколовкой будто легла невидимая пропасть, преодолеть которую никто не решался.
Именно антенна вынудила Диму наконец подняться на чердак и найти книгу «Гримуар». Там же на чердаке было окно и вот возникла мысль, что антенна оттуда будет брать лучше. А кабель можно дотачать, или вообще перетащить телек туда. Зашел еще такой разговор, что приему мешает гора, но телевышка-то в другой стороне.
До этого Дима уже лазал однажды на чердак, но сразу показушно закашлялся от пыли. Посветил туда фонариком, высветил, в самом деле, поднявшиеся искорки пыли, косые ноги мольберта у стены, вернее ската крыши, прислоненный там же короб сложенного этюдника, и спустился обратно. Кажется, там стояли еще свернутые холсты.
С тех пор в Диме начал смутно проклевываться дополнительный повод навести порядок на чердаке. Разбирая книги дяди Егора, он среди прочих наткнулся на сталинских времен сборник статей разных маститых художников, без обложки, но с уцелевшим оглавлением. Местами промасленные страницы с бурыми, зелеными отпечатками пальцев в краске, с карандашными пометками и зарисовками, несли в себе волшебство — и немного пахли соснами, хотя то слабо отдавало растворителем «Пинен». Видно было, что книга прошла не через один десяток рук и быть может долго обитала в библиотеке какого-нибудь художественного вуза.
Листая, Дима зацепился за строчку в статье Юона: «бумазея должна выглядеть мягкой, распушенной», и понял, что ему надо рисовать, но сначала узнать, что же такое эта бумазея, а Маша объяснила — такая плотная ткань из хлопка, и Дима попросил пощупать пример, но такового не оказалось, а может? А может там, на чердаке?
