Андрей почти уже было и повернул, но вдруг из-за клуни и амбара, прорываясь сквозь ветви высокого, растущего у соседей на меже вяза, вышло к нему навстречу полуденное яркое солнце. Оно сразу пригнуло бурьяны к земле, рассеяло их еще минуту тому назад, казалось, неодолимые рати и тьмы; они дрогнули, смешались и начали в беспорядке и страхе бежать за реку, роняя на этом бегу остро отточенные свои татарские мечи и копья. Андрею оставалось лишь подсекать их, бегущих, отцовскою девятисильною косой. Жизнь в то же мгновение вернулась к нему, все раны и рубцы на теле перестали болеть и исходить змеиным огнем, а вместе с ними перестала болеть и душа.
Сражался Андрей с бурьянной татарской ратью почти до самого вечера, когда солнце, тоже утомленное битвою, склонилось на запад, за речку. Столько отвоеванной, свободной земли под просо ему, конечно, не было нужно, но ведь не единым днем, а может, и не единым годом жив Андрей и, глядишь, соберется с силами, вскопает-вспашет каким-нибудь завалявшимся тракторишком весь огород, засадит по весне клинышек картошкой, а под осень засеет рожью, – так что бурьянам на плодоносной этой, хотя пока и предсмертно больной, земле не место.
А чтоб от них не осталось ни духу, ни даже помину, Андрей решил все-таки предать поверженные, топорщащиеся в разные стороны черно-бурым будыльем покосы огню. Вооружившись граблями и вилами, он сгреб их в небольшие копны-стожки, скопнил, а потом перетаскал в самый конец огорода, к пойме, где обнаружил клочок сырой, только-только освободившейся от полой воды земли.
Бурьян зажегся от единого щелчка зажигалки и сразу полыхнул высоким красно-дымным пламенем, не смея угрожать ни надворным постройкам, ни вишеннику, ни саду. Горел он недолго, быстро оседал, обугливался, превращался в мглисто-седой пепел. Налетавший частыми порывами ветер подхватывал его, поднимал над затопленными еще грядками, а потом с ураганной силою развеивал по неоглядно широкому половодью. Андрею по-язычески отрадно было наблюдать и за этим обжигающим огнем-пожарищем, и за черным рвущимся в небо дымом, который пытался застить закатное, но все равно неугасимое солнце, и за разносимым по ветру над поймой-морем пеплом. Ему казалось, что в этом очистительном огне сгорели и тоже развеялись по ветру все его сегодняшние недобрые предчувствия и страхи и что теперь он человек заговоренный, и в родных Кувшинках, в родительском доме никто его не посмеет обеспокоить, никто не посмеет нарушить его выстраданное годами на войне отшельничество.
Устал Андрей за день от велосипедного своего неудачного похода, от косьбы и поджога все-таки основательно. Отвык он заниматься подобными праведными трудами, когда с утра до ночи, как истинный крестьянин, на ногах, весь в делах и заботах: пахать, сеять, косить, промышлять в лесу на охоте и заготовке дров, лишнюю минуту не посидишь, не передохнешь, солнце – вот оно – только вроде бы встало, поднялось над горизонтом, а уже клонится в обратную сторону, уже касается совсем иного, закатного, горизонта краешком. Ни растапливать лежанку, ни готовить какой-нибудь горячий ужин у Андрея сил уже не хватило. Тем более не хватило их на ночное бдение возле отцовской заповедной этажерки. Он наскоро попил утреннего холодного чаю и упал на кровать, сквозь сон уже слыша, как полушепотом переговариваются на сосне аисты, рассказывая друг дружке, что увидели-услышали с высоты птичьего своего беспредельного полета на заброшенной, но все равно пробуждающейся к весенней жизни их земле-Родине.
Утро следующего дня Андрей опять встретил в работе. Поднялся, правда, с трудом, с трудом и размял, изгоняя ломоту и усталость, одеревеневшее после вчерашней битвы с бурьяном тело. Но когда вышел на огород с лопатою в руках, то почувствовал себя легко и бодро. Должно быть, начал он уже потихоньку втягиваться в крестьянскую хлебопашескую жизнь, которая, в сущности, и есть единая и непрерывная работа на земле.
Клинышек под просо Андрей выбрал возле самых пойменных грядок, подальше от двора. Здесь оно и раньше бывало, в прежние отцовско-материнские годы. Во-первых, низинка, плодородно-благодатная для любого посева, а во-вторых, сюда, в такую даль от двора, не забредут ни свои, ни соседские куры, всегда охочие до проса. Кстати, неплохо бы Андрею по весне обзавестись выводком цыплят, пусть растут-попискивают на вольной воле, глядишь, к следующей зиме будет он и с мясом, и с яйцами. Да оно и веселей, все-таки домашняя живность, требующая ежедневной заботы и внимания. Надо будет поспрашивать в местечке или в окрестных деревнях, куда Андрею все равно через неделю-другую придется выбираться, ведь хлеба и курева уже осталось совсем в обрез. Сегодня завтракал экономно, всего с единым кусочком, и докурил поутру вчерашний, едва на две-три затяжки окурок, чего раньше никогда не делал. Не то чтобы стыдился (тут, в отшельничестве, никого, кроме самого себя, ему стыдиться не приходится), а просто хотелось поутру закурить свежую сигарету, размять ее в онемевших за ночь пальцах, всласть понюхать ядовито-медового нетронутого еще огнем табака. Но курево – это ладно, его можно бросить и вовсе, самый удобный и подходящий для того случай. Сколько раз пробовал бросать, но все как-то не получалось. Да и как бросишь на войне, когда там иногда только и отрады, что закурить с бойцами по сигарете-другой.
Земля была еще сыроватая, илистая, но зато легко поддавалась лопате. Через неделю-полторы, когда она немного подсохнет, ее тут зубами не угрызешь. За долгие годы запустения она насквозь проросла пыреем, осотом, другими сорными травами, укуталась, словно саваном, полуметровым дерном. Здесь нужна бы не лопата, а хороший пароконный или, еще лучше бы, тракторный плуг с тяжелой железной бороной на прицепе. Но где их сейчас возьмешь, эти лошадиные и тракторные плуги-бороны? Надо Андрею надеяться лишь на свои силы да на острую отцовскую лопату.
В работе он себя не щадил, шел ряд за рядом, переворачивая и разбивая в мелкие крошки каждый заступ земли, выбирал из нее уже начинавшие оживать корни пырея, полыни и неодолимых, вездесущих одуванчиков-кульбаб.
Часам к десяти на пойме рядом с ним опустились аисты, Товарищ и Подруга. Ходили они по воде важно и сосредоточенно, время от времени ныряя красными клювами-копьями в ее глубины и каждый раз что-то там отлавливая. Андрей на минуту прерывал работу, опирался на черенок лопаты и внимательно наблюдал за ними, завидуя их парной, семейной ловле-охоте. Они ответно поглядывали на него, иногда с сочувствием к его одиночеству, а иногда так и по-землемерски строго, словно проверяли, глубоко ли Андрей и с должным ли прилежанием копает. Он, стыдясь своего безделья и затянувшегося отдыха, немедленно вставал на новый ряд, в новую борозду и посильнее налегал армейским ботинком на заступ. Пот начинал проступать у Андрея на лбу, скатывался тяжелыми горячими каплями по вискам и скулам, проникал и под камуфляжную куртку, но дальше катился не вдоль спины, как у любого нормального человека, а сворачивал в сторону, к ребрам, по рубцам и ложбинкам, оставшимся от ранений. Андрей разгибался, смахивал со лба пот ладонью, опять поглядывал на трудолюбивых, сосредоточенных аистов (довольны ли они теперь его работой?) и глубокомысленно говорил им:
– Вот так-то, птицы!
Аисты еще больше сосредоточивались, пытаясь разгадать это его глубокомысленное замечание, а потом вдруг, словно чем-то встревоженные, в два-три толчка поднимались на крыло и начинали взлетать все выше и выше, дозорно кружить над поймой и ольшаниками.
Так до самого вечера и трудился Андрей на плодородной своей ниве то под присмотром аистов, то едва ли не в паре с серебрянокрылой трясогузкою-плискою, которая вначале настороженно семенила вдоль пойменного прибоя, а потом перебралась поближе к нему на свежеперекопанную землю и уже выбирала там каких-то только ей ведомых и видимых комашек. В работе Андрей позволил себе лишь недолгий обеденный перерыв. Он растопил лежанку, согрел в ней тушенку с гречневой солдатской кашей, изготовил крепкий, бодрящий чай – и тем был как нельзя лучше сыт и доволен. Полчасика он, правда, еще посидел на крылечке, покурил (давая, впрочем, себе твердое обещание, что с завтрашнего дня баловство это непременно бросит).
