Вот еще одна версия, весьма складная. Обратимся к письму Надежды Филаретовны от 24 июля (5 августа) 1889 года, в котором она по собственной инициативе (обычно это делалось по просьбе Петра Ильича) предлагает выплатить очередную субсидию раньше срока и не хочет, как это было заведено, высылать чек почтой: «Милый, дорогой друг мой, я хочу просить Вас, не позволите ли Вы мне послать Вам теперь чек на бюджетную сумму от 1 октября 1889 г. до 1 июля 1890 г., т. е. четыре тысячи пятьсот рублей, потому что мне было бы удобнее перейти к сроку посылки Вам на 1 июля, так как в это время я обыкновенно бываю в России. Если Вы мне это разрешите, дорогой мой, то нельзя ли Вам, будучи в Москве, зайти ко мне в дом и получить от Ивана Васильева пакет с чеком, который я бы ему и дала для передачи Вам?» Баронесса фон Мекк была женщиной педантичной, не любившей отступать от установленного порядка («настоящая немка», сказали бы некоторые, несмотря на то что Надежда Филаретовна была русской с примесью то ли польской, то ли литвинской крови)[240]. С чего бы вдруг она решила отступить от установленного порядка?
Идем дальше, к письму баронессы от 28 мая (9 июня) 1890 года. «Про свою жизнь в настоящее время вообще не могу сказать ничего хорошего и потому не буду про нее совсем говорить. [!] Дорогой мой, у меня есть к Вам просьба. Срок высылки бюджетной суммы есть 1 июля, а я приеду в Москву только 1 июля, то не позволите ли Вы мне несколько дней опоздать с высылкою чека, так как мне не хочется поручать этого кому-либо в Москве и предпочитаю сделать сама, когда вернусь. Не откажите, мой милый друг, сообщить мне Ваш ответ, и [если] моя просьба доставит Вам хотя малейшее денежное затруднение, то усердно прошу нисколько не стесняться сказать мне этого, и я тогда прикажу из Москвы сейчас выслать».
Чаще всего два этих отрывка объясняют тем, что дети Надежды Филаретовны начали высказывать недовольство по поводу ежегодных субсидий Чайковскому. Мол, у самих почти ничего не осталось, так зачем шесть тысяч на ветер швырять? Эта версия подкрепляется тем, что пишет Петр Ильич 2 (14) июля 1890 года: «Согласно Вашему совету, я отдам две трети бюджетной суммы на текущий счет в банк. Я твердо решился с этого года откладывать часть получаемых мной денег и со временем приобресть все-таки какую-нибудь недвижимость, весьма может быть, Фроловское, которое мне, несмотря на вырубку леса, очень нравится». С чего бы вдруг баронесса посоветовала Чайковскому положить две трети субсидии на банковский счет? Это же неспроста – она явно боялась того, что выплаты будут прекращены по настоянию детей.
По настоянию детей? А других вариантов быть не может? Мы же знаем, что Надежда Филаретовна тяжело болела и дела ее шли не самым лучшим образом (давайте уж скажем прямо: никто из фон Мекков, кроме покойного Карла Федоровича, активно прибиравшего к рукам казенные средства, вести дела не умел). Понимая, что финансирование скоро закончится по независящим от нее причинам, Надежда Филаретовна платила раньше и приучала Петра Ильича к мысли о необходимости бережного отношения к деньгам – именно так можно истолковать просьбу положить бо́льшую часть суммы в банк. Вероятнее всего, Надежда Филаретовна была озабочена состоянием своего здоровья. Как бы ни пошатнулись финансовые дела семейства фон Мекков, сумма в шесть тысяч рублей ничего не меняла, и об этом Петру Ильичу писала сама баронесса.
Но тут возникает новый вопрос – что же все-таки произошло между 13 и 18 или 19 сентября 1890 года[241]? Кроме внезапного и значительного ухудшения состояния ничего больше предположить нельзя. Или же врачи, наблюдавшие Надежду Филаретовну, ознакомили ее с реальным, весьма неутешительным, прогнозом. Ни о каких порочащих сведениях или внезапных обидах речи быть не может, поскольку обиженные или оскорбленные не просят «не забывать» или «хотя бы иногда вспоминать». У баронессы не было негативного отношения к Чайковскому.
Но он ей ответил, а она ему, насколько нам известно, – нет. Почему?
Ответ на этот вопрос можно найти у Анны фон Мекк, писавшей о тяжелой болезни свекрови, и у Николая Кашкина: «На Чайковского всего сильнее подействовало в этом случае то обстоятельство, что на свое единственное письмо, написанное в ответ на уведомление о прекращении субсидии, он не получил уже никакого ответа, – сообщает Кашкин. – Если бы Петр Ильич навел основательные справки, то он мог бы узнать, что письмо от 13 сентября 1890 года было вообще последним, написанным Надеждой Филаретовной в жизни, ибо давнишняя, застарелая чахотка осложнилась у нее острым воспалением легких, и хотя организм и выдержал это сочетание болезней, но силы больной упали, и она почти потеряла возможность владеть руками, так что когда ее подпись была нужна для деловых бумаг, то она делала это обеими руками, то есть поддерживая правую левой. Сверх того, помимо опасений конечного разорения и собственной тяжкой болезни, над бедной женщиной разразился еще страшный удар, сильнее которого она не могла испытать в жизни, а именно: почти одновременно с ней заболел ее старший сын Владимир Карлович, которого она любила более всего на свете, и заболел страшным недугом, сведшим его после нескольких лет страданий в могилу. Со смертью сына личная жизнь Надежды Филаретовны окончилась, и остальное время она уже не жила, а только угасала, теряя постепенно зрение и слух; глубоко мистическое настроение овладело ею, и она лишь в нем искала утешения и поддержки. Тем не менее, как нам пришлось слышать от наиболее близких к ней лиц, родственников и посторонних, она постоянно вспоминала о Петре Ильиче, имела о нем подробные сведения и говорила, что их дружба остается лучшим воспоминанием ее жизни, которую она почитала оконченною»[242].
Версий, объясняющих прекращение отношений, много, и в них легко можно запутаться. В сложной ситуации лучше всего обращаться к первоисточникам. Они есть, только вот не все биографы склонны обращать на них внимание.
Читаем письмо Петра Ильича Юргенсону, написанное 28 сентября (10 октября) 1890 года: «Сообщу тебе весьма для меня неприятную вещь. У меня отныне шестью тысячами в год будет меньше. На днях я получил от Н. Ф. фон Мекк письмо, в коем она сообщает, что, к крайнему своему прискорбию, вследствие запутанности дел и разорения почти полного принуждена прекратить выдачу ежегодной субсидии. Я перенес этот удар философски, но тем не менее был неприятно поражен и удивлен. Она так много раз писала, что я обеспечен в отношении получения этой субсидии до последнего моего издыхания, что я в это уверовал и думал, что на сей предмет у нее устроена такая комбинация, что, несмотря ни на какие случайности, я не лишусь своего главного и, как я думал, самого верного дохода. Пришлось разочароваться. Теперь я должен совершенно иначе жить, по другому масштабу, и даже, вероятно, придется искать какого-нибудь занятия в Петербурге, связанного с получением хорошего жалования. Очень, очень, очень обидно; именно обидно. Отношения мои к Н. Ф. фон М[екк] были такие, что я никогда не тяготился ее щедрой подачкой. Теперь я ретроспективно тягощусь; оскорблено мое самолюбие, обманута моя уверенность в ее безграничную готовность материально поддерживать меня и приносить ради меня всяческие жертвы. Теперь мне бы хотелось, чтобы она окончательно разорилась, так, чтобы нуждалась в моей помощи. А то ведь я отлично знаю, что с нашей точки зрения она все-таки страшно богата; словом, вышла какая-то банальная, глупая штука, от которой мне стыдно и тошно».
Очень, очень, очень обидно; именно обидно. Настолько обидно, что добрейший Петр Ильич желает своей благодетельнице разорения (впрочем, чего только не ляпнешь в сердцах). Он знает, что баронесса «с нашей точки зрения… все-таки страшно богата», и не может понять истинной причины прекращения выдачи ежегодной субсидии. Из этого письма ясно, что Надежда Филаретовна объяснила свое решение плохим состоянием дел. Почему бы ей не написать об ухудшившемся состоянии здоровья? А не всегда хочется сообщать окружающим об этом… Проще найти другое объяснение.
