«Анна мне очень, очень нравится. В ней есть такая прелестная смесь самостоятельности и самоуверенности с какою-то детскою робостью и покорностью, что она совершенно очаровывает сердце. К тому же в ней много ума, бездна такта и везде видно прекрасное воспитание. Одним словом, я лучшего ничего не могла желать для моего сына и горячо благодарю бога, внушившего мне эту мысль, и Вас, мой дорогой друг, моего единственного пособника в этом важном деле, и даже больше, чем пособника, потому что Вы именно указали мне Анну. Скажу беспристрастно, что и своим сыном я очень довольна. Он чудесно относится к своей жене, для него нет больше удовольствия, как сидеть с Анусею в своем гнездышке, нет другой заботы, как забота о жене, внимателен ко всем ее интересам до последней мелочи; слава богу, и я только молю господа, чтобы это было прочно и неизменно»^[174].

Не кажутся ли вам эти восторги чрезмерными? Надежда Филаретовна явно перебарщивает. В последующих письмах она похвал своих не повторяет, только пишет, что Анна очень понравилась дочери баронессы Лидии и ее мужу. А в майском письме уже сквозит недовольство: «Как меня беспокоит, что наша Анна все хворает, и бог знает, что это такое. Глядя на нее, я думала, что она крепкая, здоровая, а между тем она все нездорова; это ужасно – какое плохое нынешнее поколение!»^[175] Правда, к июню настроение баронессы меняется – она называет Анну «славной» и «милой» и пишет, что все больше и больше любит ее, но особо не нахваливает, а в августе выражает недовольство тем, что у Анны и Николая в Москве будет жить Татьяна Давыдова. Оцените изящество стиля: «Лев Васильевич уехал в Париж за Татьяною Львовною, с тем чтобы привезти ее в Каменку, а потом она, кажется, будет гостить у Анны в Москве. Очень жаль, что Т[атьяна] Л[ьвовна] приедет в Каменку, – для здоровья Александры Ильиничны это как нехорошо, и теперь она себя не совсем хорошо чувствует, ей все кажется, что у нее камни пойдут»^[176]. Слова «очень жаль» вроде бы относятся к присутствию Татьяны в Каменке, но идут они сразу же после сообщения о том, что она собирается гостить у сестры.

Осенью того же 1884 года между баронессой фон Мекк и семейством Давыдовых возникает конфликт, который Петр Ильич пытался смягчить. «Только недавно… я, к величайшему моему огорчению, узнал, что между Вами и Каменскими моими родными произошли недоразумения, что Вы недовольны ими, что Вы имели причины огорчаться по поводу их отношений к Вам. Ах, боже, как это для меня убийственно грустно и неприятно. Мог ли я ожидать чего-нибудь подобного! Ведь косвенным образом вина в этих недоразумениях на меня падает, ибо ведь я был посредником между ими и Вами. Что сделать, что предпринять, чтобы рассеять неудовольствие? Знаю только одно: умышленной вины с их стороны тут не может быть. Они слишком любят и уважают Вас, чтобы сознательно огорчать Вас. Если я не ошибаюсь, уж если кого винить, так разве Анну. Она должна была предотвратить всякие недоразумения. Анна – отличный человек, но в ее характере есть какое-то отсутствие гибкости, неумение сдерживать проявления некоторой резкости, вследствие чего она иногда ненамеренно может раздражить и восстановить против себя. Надеюсь, что со временем все сгладится и что Анна своими хорошими качествами и своей любовью к Вам сумеет разрешить диссонанс, зазвучавший в Ваших отношениях к Каменке. В одном только не сомневайтесь, дорогая моя: Анна, несмотря на все свои недостатки, личность честная и хорошая. Если б этого не было, я бы ни за что на свете не согласился содействовать ее браку с Колей. Причина неумения Анны быть оцененной в том, что у нее, благодаря недостаткам воспитания в родительском доме, где их всех всегда неумеренно баловали и неумеренно при них же превозносили, – преувеличенное, болезненное самолюбие и самомнение. Опыт смирит ее, и Вы увидите, что она будет для Коли хорошей женой, а для Вас – покорной и любящей дочерью. Извините, пожалуйста, что я вмешиваюсь в это дело, но мне невыразимо досадно и больно, что не все так происходит, как я бы того хотел»^[177].

Надежда Филаретовна ответит, что «некоторые шероховатости», происшедшие между ею и Давыдовыми, так ничтожны, что об этом и думать не стоит и что никаких следов горечи не осталось, но эти слова стали всего лишь данью вежливости. Трещина в отношениях образовалась, остальное – дело времени.

Что же касается Николая и Анны, то Чайковский находил, что они живут «слишком душа в душу» – под влиянием властной супруги «добрейший Коля» стал резок в суждениях и вообще изменился к худшему. Разумеется, Надежда Филаретовна заметила перемены в сыне раньше Петра Ильича и неодобрительно отозвалась об Анне в одном из не дошедших до нас писем^[178]. «Анна не изъявительна, и я боюсь, что она недостаточно умеет выразить Вам свою любовь, – распинался Петр Ильич, – а между тем я знаю, как она переполнена чувством любви и благодарности к Вам. Ради бога, никогда не сомневайтесь в этом»^[179]. «Было бы большим и редким достоинством, если бы она [Анна] сознавала свои недостатки и старалась в них исправиться», – ответила баронесса с несвойственной ей (хотя бы в переписке с Чайковским) жесткостью.

Черту подводит письмо, написанное Надеждой Филаретовной в ноябре 1885 года (с момента женитьбы Николая на Анне не прошло и двух лет). «Анна вообще невзлюбила все семейство Мекк, она постоянно ведет какое-то соперничество между фамилиею Мекк и Давыдовых, и это совершенно неуместно, потому что мы, Мекк, ни с кем ничем не считаемся, никому себя не навязываем, ни у кого ничего не отнимаем, и если имя Мекк очень известно, то это по воле обстоятельств, а не по нашему старанию, и совершенно излишне с ее стороны раздражаться и доказывать нам всем, что ее отец очень известен и почитаем до такой степени, что “ведь в Киевской губернии посидеть за одним столом с Давыдовым есть уже величайшая честь” (точные слова Анны). Все это очень хорошо, и мы этого не оспариваем, а если и знаем что-нибудь другое, то молчим, и ненавидеть ей нас не за что. Но, конечно, ко всем этим мелким уколам я равнодушна, мне жаль только, что она себя так смешно держит; но ее озлобление против Володи и их образ действий против него меня глубоко возмущают и ужасно огорчают, потому что тут уже заставляют действовать Колю, а ведь он был такой благородный, такой добрый и так любил свое семейство, и теперь это все разрушено… Я уже имела несколько объяснений с нею в Москве летом и вынесла из них самое безотрадное впечатление; после них еще хуже стало»^[180].

Трещина стала глубже. К слову сказать, зять Надежды Филаретовны (муж младшей дочери Людмилы) князь Андрей Александрович Ширинский-Шихматов иронично называл властную Анну Львовну «Анной первой степени». Мелок штришок, да ярок. Отношения Анны со свекровью можно определить выражением «нашла коса на камень». Никто не хотел уступать, но в итоге в таких конфликтах обычно побеждает молодое поколение.

Обратите внимание на пассаж «ведь в Киевской губернии посидеть за одним столом с Давыдовым есть уже величайшая честь». Неспроста эти слова были произнесены, и неспроста они задели Надежду Филаретовну (если бы не задели, она их в письме не приводила бы). Можно с уверенностью предположить, что баронесса требовала от невестки благодарности за то, что устроила ее брак со своим сыном, а та воспринимала это требование как унижение – взяли, мол, тебя в такую богатую семью, а ты этого не ценишь. Слова о «величайшей чести» – явное проявление комплекса неполноценности, сформировавшегося у Анны при общении с родственниками мужа.

Петр Ильич в этом конфликте встал на сторону Надежды Филаретовны и буквально ополчился на племянницу. «Она… не только интриганка, старающаяся отдалить мать от дочерей, но бесчестная, злая, никому не нужная… Коля Мекк ежедневно на все лады повторяет, что 1) Над[ежда] Фил[аретовна], в сущности, взбалмошная и несносная старуха; что 2) Влад[имир] Мекк мошенник, а жена его распутная баба; 3) что Юлия [сестра Николая] злая фурия; 4) Саша Беннигсен [другая сестра Николая] сплетница; 5) Сашок [брат Николая] злой, мстительный, бездушный; 6) Иолшина [еще одна сестра Николая] набитая дура… Помнишь этого добряка Колю, который носился с карточками членов семьи. Что из него сделала Анна!»^[181] К Давыдовым после всей этой истории Чайковский заметно охладел, но совсем бывать в Каменке не перестал.