Предстояло выдержать маленький экзамен. Я вдохнул поглубже воздух, чтобы осадить волнение.

— Что вы сделали, Еремеев?

Он поднял на меня свои серые, красиво посаженные глаза, подумал, потом привстал из-за парты и пожал плечами. Наверно, мой вопрос показался ему глупым.

Тогда я решил его конкретизировать:

— За что вы ударили Комарницкого?

— А он знает…

— Я тоже хочу знать!

— Ударил, и все…

И, видимо, считая вопрос исчерпанным, Еремеев так же медленно опустился на скамью.

Это меня взорвало, но холодные обтирания по утрам сделали свое дело, и я спросил почти спокойно:

— Кто вам разрешил сесть?

Он опять подумал и снова приподнялся, глядя на меня, как на назойливую муху, которую невозможно отогнать от носа.

— Я спрашиваю, кто вам разрешил распускать руки на уроке?

Еремеев молчал.

Конечно, можно было отчитать его и этим ограничиться, но, во-первых, я был задет его ленивым пренебрежительным молчанием, а во-вторых, и это, пожалуй, главное, я почувствовал, что произошло нечто не случайное и от меня ждут не формальных нотаций. По очень собранному вниманию класса я догадывался, что это не просто обычный мальчишеский инцидент — щелчок, хлопок, а через час все забыто.

— Вам нечего сказать, Еремеев?

— А о чем говорить-то?

— Тогда выйдите из класса. Поговорим после урока.

И тут-то, несмотря на весь свой гнев и волнение, я совершенно ясно увидел, что он удивлен. Еремеев даже наморщил лоб, как бы соображая, не ослышался ли он.

Движение прошло и по классу, а откровенно изумленный Комарницкий отпустил побитую щеку и уставился на меня карими глазками. Такого эффекта я не ожидал. Правда, выгонять с урока мне приходилось впервые, но не такая уж это диковина!

— Выходите, Еремеев! Комарницкий, освободите проход.

Малыш покосился на своего атлетически сложенного соседа, но из-за парты вышел не без удовольствия.

Еремеев все же еще недоумевал.

— Класс ждет! — сказал я твердо, хотя и с внутренним страхом, что он не послушается.

Но он уже смотрел на меня не как на муху, а скорее как на пчелу, которая не только зудит, но и жалит.

Я заметил это и нанес последний удар:

— Не тяни время!

Тогда он стал выбираться из-за тесной парты. Комарницкий на всякий случай отступил подальше. В классе стояла мертвая тишина. Потом хлопнула дверь. Я глянул на ребят. Они смотрели на меня бесспорно одобрительно.

— На чем мы остановились? — спросил я…

На перемене Еремеева поблизости не оказалось, и я не стал его разыскивать. Однако в конце дня в учительской уже знали, что произошло на уроке. Я понял это, услыхав, как Прасковья бурчит, прислонившись спиной к кафельной печке:

— Выгонять — большого ума не требуется…

Мне стало неудобно, и я не знал, что сделать — обидеться или пропустить эту реплику мимо ушей.

Выручила Виктория.

— Вы в самом деле выгнали Еремеева?

С Викторией наши отношения складывались идеально. Мы просто не замечали друг друга. Я ее, как видно, не особенно интересовал.

— Да, выгнал. Кстати, он вел себя возмутительно!

— Ха-ха-ха! Бедный мальчик. Да он просто проводил воспитательную работу!

— Перестаньте кривляться, — одернула ее Прасковья.

И тут только до меня дошло. Ведь Еремеев председатель учкома! В волнении я забыл об этом. Но это же совсем черт те что!

— Такого «воспитателя» не из класса, а из комсомола нужно гнать! — возмутился я от души.

— Положим, Николай Сергеевич, вы немножко преувеличиваете!

Это сказал директор. Он вошел в учительскую после меня. Вошел как-то тихо, неприметно.

— Еремеев хороший ученик и удалять его из класса не стоило. Этим поступком вы подорвали его авторитет.

— Который он поддерживает мордобоем?

Троицкий (я, кажется, забыл сказать, что директора звали Борис Матвеевич Троицкий) неожиданно для меня улыбнулся и положил мне руку на плечо.

— Я вас понимаю, Николай Сергеевич, очень хорошо понимаю, — сказал он мягко, по-отечески. — Мне ведь тоже было двадцать два года. Правда, давно это было… — Он вздохнул. — Но и я, как и вы, в этом возрасте многого не знал. Зайдите ко мне после уроков, и мы вместе во всем разберемся.

Я почувствовал себя нашкодившим мальчиком…

Засиделись мы после уроков надолго, и, я думаю, оба искренне старались справиться со своими задачами: он — объяснить мне мои заблуждения, я — понять свою ошибку.

— Дорогой мой и уважаемый Николай Сергеевич, — говорил Троицкий совсем не так, как в первый день в этом же самом кабинете, а гораздо сердечнее, душевнее, чего я не ожидал от этого казавшегося мне сухим человека. — Школа — это очень сложный организм, и, чтобы он функционировал так, как нужно, необходимо им правильно управлять. А эта система управления, без которой воспитание в детях нужных нам качеств просто невозможно, состоит из многих рычагов, передач и шестеренок, от директора и до старосты в классе.

От чего же зависит успех действия нашей системы? Конечно же, от ее авторитета в глазах учащихся. Любое звено механизма управления должно быть для них своего рода табу. И Еремеев в данном случае — не просто ученик Еремеев, а председатель ученического комитета, точно так же, как вы и я…

Слушать Троицкого было непривычно. Он говорил безо всяких издержек устной речи, как будто видел перед собой хорошо отредактированный текст и зачитывал его правильным русским языком, в котором украинский акцент звучал почти неуловимо, и я почему-то подумал, что он специально и много лет тренировал себя, чтобы изжить этот акцент, в котором для русского уха всегда есть что-то простонародное.

— …Предвижу ваши возражения: Еремеев действительно виноват, и он должен понести наказание. Я с этим целиком и полностью согласен. Но какое это наказание? Безусловно, такое, при котором не может пострадать его авторитет! Вы же унизили его перед классом.

— Но ведь с него и спрос должен быть больше.

— Правильно. Спрос. А кто должен спрашивать? Дети или мы, его старшие наставники? Думаю, что мы, те, кто выдвигал его в вожаки молодежи, те, кто отвечает за него.

Мне было трудно найти в его логике уязвимые места, да он и не оставлял мне времени на это.

— Помните, Николай Сергеевич, всегда помните основное правило педагогики — индивидуальный подход к каждому ученику. О этом золотом правиле вы сегодня и забыли. Ну, не беда! Ошибки неизбежны у каждого молодого преподавателя. Так что не огорчайтесь. Мы вам всегда придем на помощь…

Вышел я из школы довольно-таки расстроенным. Нельзя сказать, чтобы я твердо усвоил все, что сказал мне директор, но все-таки разговор с ним поколебал мою убежденность в своей правоте. Я никогда не принадлежал к числу самоуверенных людей, а у Троицкого было за плечами лет тридцать стажа. Да и говорил он хоть и академично, но заботливо, искренне, а главное — убежденно излагал прочно сложившиеся, отстоявшиеся взгляды опытного педагога.

*

На улице по-прежнему шел дождь, все такой же мелкий, холодный и бесконечный. Опять было полутемно, теперь уже потому, что вечерело, и только луж на дороге прибавилось да стало тяжелее отрывать подошвы от липкой черной земли.

Дома тоже было неуютно. Уходя, я, как обычно, оставил форточку открытой, и комната наполнилась сырым неприятным воздухом. Следовало бы растопить печку, но хозяйка на два дня уехала в Одессу к дочке, а сам я не был уверен, что справлюсь с таким незнакомым для горожанина делом.

«Ладно, обойдусь», — решил я и натянул на себя свитер.

Потом наскоро перекусил и сел за стол, чтобы занести в тетрадь первое выходящее за привычные рамки событие. Однако у меня ничего не получилось. Сначала я написал так:

«Выгнал из класса Еремеева и, как оказалось, поступил неправильно…»

Тут я поставил точку и собрался было объяснить, почему именно поступил неправильно, но сформулировать это никак не удавалось. Да и написанное не совсем нравилось. Я посидел немного и зачеркнул вторую часть фразы, а вместо зачеркнутого написал: