Глава 2.
Год в общей камере, десять месяцев в одиночке. Однажды открылось окошко в тюремной двери:
– Распишитесь.
Пришёл ответ из Верховного суда СССР. В кассационной жалобе отказать, приговор Мосгорсуда оставить без изменений. Потом «кормушка» открылась ещё раз с отказом о помиловании и всё. Ни свиданий, ни передач, ни писем, только газеты и сигареты «Дымок».
И ещё один месяц протянулся, как год. Ведь я ждал, что вот-вот меня выведут и расстреляют или повесят, или съедят заживо. Никто же со мной не разговаривал, не объяснял, как это все происходит. Даже баланду разносил угрюмый конвойный, а не заключённый, с которым всегда можно было пообщаться.
В один из монотонных дней в девять часов утра, сразу после завтрака заработали замки на двери. Сердце стало колотиться так, что я машинально надавил ладошкой на грудь, дабы придержать его. Страх сковал все моё тело. Ноги перестали слушаться. За порогом стоял офицер и два конвоира.
– Выходим! – его голос не предрекал ничего хорошего.
– С вещами? – взяв себя в руки, спросил я.
– А они тебе, вообще, нужны, Соколов? – пошутил офицер, – Пошли на допрос.
Всю дорогу по длинным тюремным подвалам я шёл и ждал выстрела в затылок, кто-то рассуждал о таком исходе в общей камере, и в тот момент почему-то вспомнилось. Но, нет, всё обошлось. Меня завели в обыкновенный кабинет, усадили на приколоченный к полу табурет и перестегнули наручники вперёд. В окне за решёткой виднелась крона липы, лето было в самом разгаре. Весь набор гадких мыслей о своей глупости и никчёмности в жизни пронеслись в моей голове за один миг. Глаза наполнились слезами. Но всплакнуть мне не дали. В кабинет вошёл мужчина в строгом костюме, высокого роста и крупного телосложения, в руках он нёс папку. Ярко синие глаза, красивое по-мужски лицо делали его похожим больше на западного артиста, чем на работника органов.
– Полковник Госбезопасности Коротченко Андрей Васильевич, – представился он, устраиваясь на стул напротив.
Я ничего не ответил. Потом наступила пауза; он долго на меня смотрел и, наконец, спросил:
– Вопросы есть какие-нибудь?
– Конечно, есть, – вдруг почему-то осмелел я.
– Задавайте.
– Когда меня убьют и, самое главное, как?
Он открыл папку на столе, перевернул несколько листов, скорее всего, выдерживал паузу, подготавливаясь к ответу. Затем снова поднял глаза и сказал:
– Вас расстреляют…, могут завтра, могут в течение года. Если честно, я не знаю. Исполнение приговора – прерогатива тюремного начальства.
Снова повисла пауза.
– «Зачем же ты пришёл тогда?» – Промелькнуло у меня в голове. И, как будто прочитав мои мысли, полковник сказал:
– Алексей Дмитриевич, я уполномочен предложить Вам альтернативу высшей мере наказания. Вы молоды, здоровы, образованы, и государство считает расточительным расходовать «такой материал». Замечу, что любые наши договорённости будут иметь исключительно добровольное начало.
Не знаю, как описать чувство, охватившее меня в тот момент. Наверное, его можно сравнить с падением вниз с бесконечной высоты; вот ты летишь день, второй, неделю, месяц, тебя крутит, бьёт о какие-то каменные выступы, ты задыхаешься, и вдруг тебя кто-то или что-то подхватывает и держит, и ты не знаешь, бросит оно обратно или мягко опустит на землю. Одним словом – надежда. Она вылетела из уст этого начальника, как большая красивая птица из пещеры; и я мысленно схватил её железной хваткой.
– Я согласен.
Он еле заметно улыбнулся, вынул из папки один лист и передал мне. Там было написано:
«Заявление.
Я ………….. осуждённый …………….. приговорён …………, находясь в полном здравии и ясности рассудка, и при отсутствии всякого давления со стороны, даю своё согласие на замену смертной казни альтернативным видом наказания, включающим в себя трудовую деятельность на стратегических объектах, как гражданского, так и военного назначения. Я так же принимаю условия, выдвинутые мне государством:
1). Полное лишение всех гражданских прав.
2). Полный отказ от связи с внешним миром.
Действие настоящего заявления – бессрочно».
Подпись………….. ………………1977г.
– Рудники? – со знанием дела спросил я. Об этом тоже говорили старые сидельцы в общей камере.
– Наверное. В тонкости я не посвящён. Единственное, что могу сказать: Вы будете жить, работать, полноценно питаться, иметь право на медицинское обслуживание. Не исключено присутствие ограниченных развлечений. Эта правительственная программа, конечно секретная, существует уже больше сорока лет. Краем уха слышал, что смертность среди заключённых практически отсутствует, она не выгодна государству. Да, и в дополнении: за Вами всегда останется право отказаться от заявления. Но, хочу заметить, что подобного в моей практике никогда не происходило. Ещё раз спрошу: Вы согласны.
– Да. – А в голове бегали мысли: «Сумасшедший ты, что ли?! Согласен ли я?! Ты меня от смерти спасаешь, да ещё такую шикарную жизнь рекламируешь, а я ещё сомневаться буду с ответом».
– И это все серьёзно? – спросил я, еле скрывая бешеную радость.
– Вы во мне клоуна увидели, пришедшего сюда повеселиться? – Почти зло произнёс он. – Заполните заявление и подпишите….
На грязном, с облупившейся побелкой потолке камеры мне виделись парусники, качающиеся на волнах океана, крик чаек, и звучала очень тихая мелодия. Я лежал на спине, подложив ладони под голову и, наверное, начинал понемногу сходить с ума. Но именно тогда мне стало отчётливо понятно: это и есть настоящее счастье – остаться жить.
Глава 3.
Последний большой город, моего путешествия в «столыпинском вагоне» был Красноярск. Неделя передышки в пересыльной тюрьме, и рано утром снова по железной дороге. Конвоиры не разговаривали. Казалось, я один во всем поезде. Но это было не так. Уже поздно ночью меня и ещё двоих осуждённых высадили на какой-то тёмной станции. Ни названия, ни людей, ни фонарных столбов. Под светом фар грузовика нас провели сквозь строй вооружённых автоматами солдат и трёх грозно рычащих овчарок в небольшое помещение, похожее на КПЗ.
Защёлкнулись засовы. Тусклый свет от лампочки, спрятанной за железной решёткой где-то в стене над дверью, открыл нашему взору интерьер камеры. Он был незамысловатый. Размер её составлял где-то четыре на два с половиной метра. Лежанка, выполненная из досок, и покрашенная в тёмно-коричневый цвет напоминала сцену в каком-нибудь деревенском клубе. Она занимала всю длину помещения. Посредине над ней – наглухо зарешеченное окно. Площадка между дверью и деревянным настилом была узкой и не оставляла места для свободного хождения. От бетонного пола исходила сырость. В правом углу находилось, повидавшее не лучшие времена, большое металлическое ведро, как я понял, заменяющее туалет. Раковина с умывальником отсутствовали. Но стены заслуживали особого внимания. Подобная технология мне не встречалась нигде. Их никто не выравнивал. Просто накидали раствор на кирпичи, дождались, пока высохнет, и нанесли побелку. Получилось оригинально, с точки зрения модернизма. Судя по черным затёршимся разводам, побелили очень давно. Взобравшись на «сцену», я внимательно осмотрел этот шедевр тюремного искусства и даже потрогал.
– «Шуба» называется, – пояснил один из попутчиков, заметив мой интерес к стене, – Чего, никогда не видел?
– Нет. Эту технику штукатурки лень породила или ещё, какой умысел? – я старался держаться достойно, пытаясь маскировать свою скованность.
– А хрен его знает. Может лень, а может для того, чтобы головы себе могли разбить. Нашего брата списать легче, чем кормить весь срок. Ну, если по логике, то раньше все стены исписаны были, а сейчас не накарябаешь ничего, никакую информацию. Ладно, давайте знакомиться. Меня Колькой зовут, «погоняло» – «Мокрый». Не от слова обоссался, а от слова «мокруха», – он улыбнулся, демонстрируя жёлтые зубы.
На вид ему было лет пятьдесят. Среднего роста, голова побрита под ноль. Морщинистый низкий лоб, прямой небольшой нос. Острый злой взгляд серых глубоко посаженных глаз, отпугивал и не позволял расслабляться окружающим рядом с ним. Улыбался он одним ртом, глаза при этом оставались нейтральными. Худым его можно было назвать с натяжкой. Скорее – сухой, но крепкого телосложения. Внешние стороны больших кистей рук полностью занимали татуировки, отчего они казались темно-синими. Он их не стеснялся, а наоборот, как бы, выставлял на передний план, определяя свой статус в обществе.
