— Сам.

— По памяти, стало быть. Любительская рука, оно и чувствуется. Как ни старайся, а если ты любитель… А я бы, будь на вашем месте, не стал вешать на таком видном месте этот портрет. Куда-нибудь подальше бы упрятал, чтобы не каждый день смотреть…

— Не понимаю вас, Макар Иванович.

— Да уж чего тут понимать? Все прекрасно понимаете, уважаемый Юрий Николаевич. Клятву-то капитану кто давал?

— Давал я и помню это прекрасно.

— Ну вот, из благородных, а слово-то свое, которое в смертный час капитана было дадено, не сдержали.

Чиник почувствовал бессилие перед этим верным служакой. Его, чиниковская, правда, а вместе с нею и уверенность исчезали с каждой минутой. На него неотвратимо наступала суровая бесхитростно-прямолинейная, сапуновская, правда. Вспомнил Чиник услышанное от Репнина, будто Сапунов выследил Гольбаха, и стрелял в него, и не убил, и был схвачен. Вспомнил сон накануне счастливой (или роковой) встречи с Рустамбековым, сон с множеством столь правдивых жизненных деталей, что он помнил его так, будто и не пролетело столько лет.

— Вы затем пришли ко мне, Макар Иванович, чтобы потребовать отчета? Если так, то по какому праву? — сказал изменившимся голосом Чиник.

— Прав таких мне, конечно, никто не давал, где боцман, а где старпом, это нам было и есть ясно-понятно. Никто не давал таких прав и не дал бы ни за что. Сам себе взял я это право, Юрий Николаевич, слышите, сам себе. Теми восемью годами, которые по тюрьмам да лагерям помытарили. С тридцать первого года почти по самую войну, по тридцать девятый. Вот какая завязка случилась через господина хорошего капитана Гольбаха.

— Вы стреляли в него?

— Стрелял. Только он успел раньше. Свалил меня и засвистел в свисток, сзывая полицию и свидетелей. Такие люди нашлись, которые утверждали, что видели, как я первым вытащил револьвер, будто бы желая ограбить Гольбаха; он уже лоцманом работал. Я не отпирался, говорил, что деньги понадобились, а кто я и откуда — молчал, думал себе: «Выйду, все равно разыщу тебя, погань, и прихлопну». Да не довелось, знать. Так и ходит по земле неотомщенным. Знал бы, догадывался бы об этом, прощаясь с жизнью, господин Дурново, иначе бы смотрел, чем на этом вашем портрете. От кого, от кого, а от вас другого ждали. И матросы, и господа офицеры. Ведь вас любили. За то, что справедливым и бесстрашным были. Благородным, одно слово. Куда же это все девалось? Неужели через кассу корабельную, которую спасли и, как хорошие люди говорили, — Сапунов покраснел, — присвоили…

— Не смейте, не смейте! — обжег Сапунова взглядом Чиник. — Не смейте судить о том, чего не ведаете.

— Ай-ай-ай, как нехорошо получается, зря обидел, стало быть, человека. Явился, можно сказать, издалека с одной целью — обидеть благородного человека и тем душу отвести. Нет, — решительно рассек плотной широкой пятерней воздух Сапунов, — не затем я искал вас по миру и пробивался к вам через бог знает какие преграды. Цель у меня такая в жизни появилась. Посмотреть на вас, только посмотреть, как вы радуетесь жизни, про душу свою и благородное своё слово забыв. А требовать от вас отчета не собирался и не собираюсь. Хотя, конечно, имелся один вопрос, куда кассу дели, на какие цели ее израсходовали? Кого ни спрашивал из старых олеговцев, все — ни сном ни духом — цента одного после пятнадцатого года от вас никто не получил. Ведь еще и сегодня живут немногие из тех, кто помнит, что случилось в океяне-море двадцать пятого августа одна тысяча девятьсот четырнадцатого года. Воды попросите принести… пожалуйста, а больше ничего не надо.

С подносом появилась служанка. За ней Ингрид. По одному только взгляду на мужа Ингрид почувствовала, что была права в своих опасениях, что этот гость — недобрый гость, что с ним через порог переступило горе… Он позволял себе недопустимо разговаривать с Юрием и непозволительно на него смотреть…

Почему Юрий дал распоясаться гостю? Почему выглядит виноватым?

— Ингрид, все, что принесли, оставьте на столе и дайте нам поговорить. Этот господин мой старый сослуживец по «Вещему Олегу».

— О, очень рада, — улыбнулась Ингрид, стремясь и выражением лица, и голосом, и взглядом смягчить гостя. Приблизилась к Сапунову, протягивая руку, а тот будто не заметил этого жеста доверия, произнес через силу, едва привстав:

— Рады познакомиться, бывший боцман Сапунов. — И снова обернулся к Чинику, намереваясь продолжить разговор.

— Прошу тебя, Ингрид, оставь нас, — повторил Юрий Николаевич.

— Ты только не забывай, Юра, что ты есть больной, очень больной и тебе не можно волновать себя. Как и меня тоже, — произнесла по-русски, чтобы гость ее понял и освободил как можно быстрее от своего нежелательного присутствия нездорового человека.

— У нас разговор серьезный, сударыня, — ответствовал Сапунов. — Никак без него не обойтись. Так что помилосердствуйте и не взыщите.

— Я покину вас, но только не надолго. Тебе надо принять лекарство, Юра. — И добавила по-английски: — Мне все это не нравится, мой друг, очень не нравится.

— Что поделаешь, сударыня, — отозвался на испорченном английском языке Сапунов. — Дела… Не взыщите. Я не задержусь.

Ингрид вышла. За ней бесшумно выпорхнула служанка. Мужчины остались с глазу на глаз.

Сапунов налил себе полный стакан воды из графина, наполненного льдом, в стакан проскользнуло несколько льдинок, он не заметил их, опорожнил стакан двумя большими глотками и, вытерев рот тыльной стороной ладони и поправив усы, молчаливо уставился на Чиника.

— Я понимаю хорошо, вы могли думать обо мне что угодно, поставил себя на ваше место и понял, что имел бы право требовать отчета. Вам достаточно будет моего честного слова, что не потратил на себя, на свою семью, на своих близких ни одного цента из тех, что были в корабельной кассе? Вам этого будет достаточно?

— Говорите, поставили себя на мое место. Тогда посмотрите моими глазами на все это богатство кругом… — заспешил поправиться Сапунов. — Вашему слову верим, как не верить, только посмотрите моими глазами на все…

— Это создано моими трудами на протяжении долгих лет.

— Известное дело, долгих лет. И этому как не поверить? Ну тогда, если бы вы были на моем месте, поинтересовались, должно быть, что же стало с тою кассою.

— Я передал ее нашей с вами стране. — Невольно отвел взгляд Чиник и испугался — не перехватил ли этот взгляд его проницательный и недоверчивый гость? А если он потребует дать честное слово и в этом? Разве не имеет права дать его Чиник? Ведь он принял решение давно. И только по совету Репнина не сделал этого сразу. Ведь Репнин сказал, что имеет полномочия и его, Чиника, просят положить эти деньги в Нью-Йоркский банк, а кому и как передать их, скажут. Сколько прошло лет после той встречи с Репниным? Будто забыли о Чинике и его капитале. Деньги лежат, проценты идут. Не его проценты, не на его деньги. С одной стороны, он передал их тому, кому они принадлежать должны, но с другой стороны — они лежат на чиниковском счете, он единственный их хранитель. Только… только как сказать обо всем этом Сапунову?

— Правильно ли я вас понял?.. Мне помыслилось, что вы оказались, так сказать, в затруднительном положении, — отведя взгляд в сторону, спросил Чиник.

«Откупиться хочет, — пронеслось в мозгу бывшего боцмана, — истинный крест, вот вам, пожалуйста, кем мы были, из идейных, известно, что в корпусе революционером слыл, а кем стали, что время с людьми делает? Думает, за помощью к нему пришел, и вроде как с просителем разговаривать начинает».

— Я, Юрий Николаевич, в затруднительном положении не оказался. Я к нему, родимому, привык и никуда от него на самую малость не отлучался. И не за помощью я к вам явился, как пришел, так и уйду. Только была еще одна вещь, посерьезней всех других, которую мне до смерти знать желательно. Как же случилось, что о клятве своей позабыли, как случилось, что ходит по свету цел-целехонек капитан «Эссена» Гольбах, который, как тать в ночи, подкрался к нашему «Олегу» и пустил его ко дну. Житья мне не было на свете, когда вспоминал, как ушел под воду вместе с родимым нашим кораблем капитан Сергей Ипполитович Дурново.