При свете карманного фонарика развернул в шалаше газеты:

— Смотри — отчет с республиканского совещания партийнохозяйственного актива. Фамилии выступавших и их должности. Дальше — рапорт отчетно-выборной районной конференции. И снова фамилии и должности. Газеты разные, республиканские и районные. И в каждой — фамилии. То, что немцы здесь будут скоро, — ты в этом не сомневайся. Только расположатся, а мы к ним с готовыми списками — спасибо великое скажут. Возвысят. И помогут мне в том, о чем я всю жизнь, слышишь, всю жизнь мечтал, — лично расправиться с большевиками. Ну как, дельно я все это придумал?

— Дельно, — только и ответил Завалков, — а на меня пуще прежнего полагаться можете.

— Это я знаю, Захар Зиновьевич.

Назвал не Захарушкой, как обычно, а по имени-отчеству. Уважительно. Как бы подчеркивал доверие и расположенность.

…Стараясь казаться спокойным, Завалков доложил:

— Задание ваше, Ярослав Степанович, выполнил честь по чести. Три больших чемодана и мешок в подполье, в том самом цехе на мебельной фабрике.

— А где Крот и Ржавый?

— Я убрал их, Ярослав Степанович. Не по чину хотели получить.

— Дельно. Спрятал надежно?

— Надежней некуда.

— Послушай, что хочу сказать. Нам с тобой теперь нужды ни в чем не будет. Алмазы и все прочее перепрячем. Есть-пить не просят, пусть полежат до других времен. А там посмотрим, как лучше распорядиться.

И еще один верный — вернее не сыщешь — человек появился вскоре рядом с Уразовым. Звали его Матвей Фалалеев. Это был простоватый и прибитый тугодум двадцати двух лет. До войны никуда не выезжал из Курска, работал слесарем в мастерской «Ремонт металлоизделий», исправно паял и водил напильником. В армии был спешно обучен и из-под Ярославля с эшелоном таких же новобранцев переброшен под Смоленск. Получил полбоекомплекта к винтовке, две гранаты, сухой паек на три дня и двинулся маршем на усиление поредевшего полка, державшего оборону за неширокой рекой.

Ждали немцев с запада, а они появились в предутренний час с востока.

«Обошли, отрезали», — пронеслось в голове Фалалеева. На него шли большие, серые, выплевывавшие огонь танки; подпрыгивая на ухабах, неслась цепь мотоциклов с автоматчиками в колясках. Его товарищи вели беспорядочный огонь. Показалось Фалалееву, что ноги и руки одеревенели, и лишь окрик командира отделения: «Ты что не стреляешь?» — заставил его взяться за винтовку.

Бой был недолгим. Вторым или третьим выстрелом танк, как бита-городок, смел пушку, которую разворачивали неловко и медленно. Упал с простреленной грудью командир отделения. Но кто только мог продолжали стрелять… В живых остались двое: пулеметчик с красным пятном на груди и он, невредимый Фалалеев. Опустившись на корточки и волоча за собой ружье, пополз к пулеметчику и что было мочи прокричал тому в ухо:

— Чиво ты?! Ить перебьют обоих!

Одними пересохшими губами прошептал пулеметчик:

— Уйди!

Послушался совета Фалалеев. Ушел. Но не дальше чем на три метра. Прицелился в голову пулеметчика, и, едва нажал на курок, захлебнулся пулемет.

Если бы могли увидеть это немцы, сразу бы отличили Фалалеева и не пришлось бы ему зарабатывать право на жизнь в вонючих бараках да привыкать к голодному урчанию в желудке. Только ради того, чтобы заглушить это ненавистное урчание, на многое был готов Фалалеев. И когда начали интересоваться фашисты, кто из пленных хотел бы сотрудничать с ними, первым поднял руку и вскоре получил на эту руку повязку, как иудин знак.

Сперва колол дрова для полевой кухни, работа спорилась в его руках. Не раз слышал поощрительное: «Рус, карашо!»

Потом перевели его в солдатский госпиталь мыть посуду и выносить горшки. А когда под Смоленском объявились партизаны, изъявил желание вступить в создаваемый немцами охранный батальон.

Здесь-то и познакомился с Ярославом Степановичем Уразовым, занимавшим неясный для Фалалеева, но, судя по всему, значительный пост в смоленском гебитскомиссариате. Фалалеев постарался привлечь его внимание истовой исполнительностью. И вскоре поручили Фалалееву командовать отделением. Он сытно ел, и были у него новые сапоги, и подчинялось ему одиннадцать человек, и казался он себе такой значительной фигурой, каких не было еще в фалалеевском роду. Когда он убил пулеметчика, его стошнило. Когда самолично расстрелял учителя, дававшего приют партизанам, почувствовал лишь тошнотный приступ, а потом избавился и от этого. Выработал в себе правило и железно следовал ему — убивать без свидетелей (кто знает, вдруг все переменится); если случались изредка невольные свидетели, убивал и их.

И вот уже объявил Уразов, что Фалалеев представлен к медали «За выявление врагов Германии» и что ему установлен оклад четыреста рублей. А вскоре Ярослав Степанович Уразов поручил ему тайное дело.

Весной 1942 года, как только сошел снег, Уразов взял Фалалеева и отправился в лес к двум соснам, где были зарыты ящики с драгоценностями. Стояла лунная ночь. Уразов отсчитал от средней сосны в сторону старого дуба одиннадцать шагов. Оба взялись за лопаты. Дышали тяжело, рубашки пропитались потом. Уразов опасался одного — как бы кто не увидел. Ему уже начало казаться, что кто-то здесь копал без него, что драгоценности похищены. Он отгонял от себя эту мысль. Кроме него и Завалкова, никто не знал о тайнике. «Не может быть, не может быть».

— Правильно ли отмерили, Ярослав Степанович?

Скрипнуло дерево, Уразов мгновенно схватился за пистолет, готовый всадить пулю в любого, кто вольно или невольно оказался бы рядом.

— Я отсчитал верно. Ты, Мотя, продолжай, а я пока покурю. — Когда зажигал спичку, уловил дрожание пальцев. Постарался унять дрожь — тщетно. И вдруг донеслось долгожданное:

— Есть! У вас глаз — алмаз, Ярослав Степанович.

Заступы быстрее заходили в их руках.

ГЛАВА X

Седьмого декабря 1941 года Кейтель подписал приказ о начале операции «Ночь и туман», предусматривавший массовый угон трудоспособного населения и антифашистски настроенных борцов Сопротивления из оккупированных стран. Двадцать первого марта 1942 года генеральным уполномоченным по использованию рабочей силы назначили гауляйтера Тюрингии Фрица Заукеля. У него были личные полномочия фюрера: «Неуклонно расширять приток иностранной рабочей силы на службу в военную промышленность с тем, чтобы как можно больше немецких рабочих призывных возрастов было освобождено для службы в действующей армии».

Спустя год с небольшим, двадцать третьего декабря 1942 года, генеральный уполномоченный по использованию рабочей силы доложил фюреру, что он гарантирует призыв двух миллионов имеющих броню в вермахт и что эти два миллиона могут быть заменены тремя миллионами иностранных рабочих, среди которых будет 1 750 тысяч военнопленных, 570 тысяч французских, бельгийских и голландских рабочих, 1 480 тысяч «восточных рабочих», то есть польских и советских гражданских лиц. К концу 1942 года число иностранных рабочих в Германии достигло 6 миллионов, а к концу войны — 8 миллионов. 8 миллионов выживших из 14 миллионов угнанных в Германию.

Одним из тех, кто добровольно выехал в Германию в качестве иностранного рабочего, был учитель из Эстонии Томас Шмидт. Он преподавал в начальных классах Таллинской гимназии математику, ему было в 1941 году 23 года, он свободно говорил по-немецки. Был он человеком одиноким и бесхитростно сказал, что его привлекают две возможности — получить продуктовую карточку выше средней категории и посмотреть Германию, родину его матери, в которой не бывал никогда. В самом начале 1942 года Томас Шмидт прибыл в Кенигсберг. Его направили на завод, выпускавший минометы. Был рабочим, старшим рабочим, помощником мастера. Человеком слыл замкнутым, нелюдимым, казалось, вся его цель состояла в том, чтобы заработать как можно больше, жениться и осесть в Германии.

…В летние дни 1941 года в Таллине и его пригородах была оставлена для работы, рассчитанной на далекое будущее, группа советских разведчиков. Этой группе предписывалось как можно глубже проникнуть в сферу германской жизни, а потом, отхлынув вместе с немецкой волной на запад, ждать распоряжений.