Ксения изменилась, раздобрела. В морщинках на лбу читалось все, что испытала она за последние годы, но голос! — он остался по-прежнему чистым и молодым.

Выхожу один я на дорогу,

Сквозь туман кремнистый путь блестит.

Ночь тиха, пустыня внемлет богу,

И звезда с звездою говорит.

Запела негромко, словно не для других, для себя. Прикрыл глаза ладонью, как козырьком, Болдин. Нахлынули воспоминания, отогнал их решительно и зло.

Голос Ксении пресекся. Совладав с собой, она продолжала петь. Но голос пресекся снова. Не выдержала. Пересиливая рыдания, подошла к Болдину, обняла его…

— Пойди спать, устала небось, — холодно ответил Болдин.

Ксения привыкла к тому, что муж сразу менялся, едва приходили воспоминания о доме. Становился холодным и чужим.

— Успокойся, Ксения, не надо, пойди отдохни, а я соберусь полегоньку… До завтра, — сказал Чиник.

— Не надо ее успокаивать, Юрий Николаевич. Это стало с некоторых пор ее привычкой… потребностью, что ли… так вот, как сейчас, испортить настроение себе и другим, — будто через силу проговорил Болдин, — Мне бы пора не обращать внимания…

Непростительно бестактным показался Чинику неожиданный недружелюбный выпад Болдина, подумал: должно быть, не все так гладко в их семье, как старались они показать вчера, позавчера; ему стало жаль Ксению. Движимый братским состраданием, он произнес:

— Ты должна понимать, что Павлу Александровичу не легче, чем тебе… что судьбы не изменишь… надо смириться.

Тотчас перебил Болдин:

— Слишком многие хотели смириться с тем, что произошло в России. Им легче жить. И в России, и далеко от нее. — Колко, вызывающе посмотрел на гостя.

— Что вы хотите сказать?

— Только то, что сказал, — высокомерно бросил Болдин. — Вы вчера изволили заметить, что русская душа устала от несправедливости, и этим оправдали революцию. Вам представляется возможность посмотреть на одну из многих «справедливостей», которые принесла с собой революция. Почему я, русский, был вынужден покинуть свою страну? Мне все, слышите, все чуждо здесь.

— Но разве вы… не по своей воле?

— Да, по своей. Только по своей. И еще потому, что приехал сюда не доживать дни, а бороться… ибо тот русский, который не борется против большевиков, изменяет родине.

— Не думаете ли вы, что у нее сто двадцать миллионов изменников?

— Вы не дослушали меня. Я хотел еще добавить, что тот военный или бывший военный, который предпочел мирно отсидеться вдали от России, чем бы ни старался оправдать это бездеятельное сидение, изменяет еще и присяге.

Ксения, казнясь и считая себя виновницей быстро разгоравшейся ссоры, тщетно старалась примирить мужчин. Ни один ни другой не спешили ей на помощь.

В комнату вошел разбуженный громкими голосами Коля. Протирая глаза, недоуменно посмотрел на отца. Могло показаться, что приход сына еще больше возбудил Болдина.

— Вы говорили, что у того строя… который имела Россия… иссякла способность к эволюционным переменам. Вы не пробовали найти ответ, какие способности демонстрируют большевики. Голод… болезни… разруха, что еще они принесли… что еще могли принести? И миллионы смертей. А вы… а вы еще позволяете себе…

— Павел, прошу тебя… не надо, зачем же обижать Юрия?

— Ах, это я его, оказывается, обижаю! Ну, женушка, удружила, ну поддержала своего мужа… А что сделали ваши обожаемые большевики с русским языком, с русской грамотой? Вы над этим задумывались? — продолжал Болдин. — Вы помните, как встретила печать проект орфографической реформы двенадцатого года? Следа от него не оставила. А красные, едва придя к власти — более важных дел у них, конечно, не было, — уничтожили среди прочих вещей и букву «ять», которая с давних времен отличала человека интеллигентного от быдла, не знавшего, какой знак употребить в словах «отечество», «верность», «честь». И вы, русский человек, русский интеллигент, готовы одобрить и это тоже?

Показалось в ту минуту Чинику, что в присутствии сына умышленно распалял себя Болдин-старший. Будто хотел показать, что нет силы, способной заставить его свернуть с избранного пути… что ради верности убеждениям готов порвать с самым близким другом.

— Мне кажется, что в вас бродит хмель. Вы даете ему слишком большую власть над собой. А мне пора… — постарался как можно спокойнее произнести эти несколько слов Чиник.

— Вы пользуетесь правами гостя и тем, что я, как хозяин, не имею права ответить так же… не правда ли?

— Ксения, позвони мне, пожалуйста, завтра, — сказал Чиник в передней.

— Она вряд ли сможет сделать это. Мы уезжаем на три дня в Квебек. Я получил предложение, — произнес Болдин.

— Это для меня новость. Впрочем; как вам будет угодно. До лучших времен.

Болдин не ответил, а едва за гостем закрылась дверь, желчно произнес:

— Не удивлюсь, если он окажется на службе у большевиков. Знал бы, кого спасал в Тверце, можно было бы не торопиться. А ты, — вдруг резко обернулся к жене, — имей в виду, если еще хоть раз разревешься, пеняй на себя. И не думай звонить ему.

Через четыре дня Юрий Николаевич покидал Монреаль. Проводить его пришла Ксения. То и дело оглядывалась вокруг, заспешила домой еще до отхода поезда. Передала брату корзину с припасами на дорогу, торопливо поцеловала и ушла, не оглядываясь.

Когда поезд тронулся, Чиник нашел в корзине конверт. Распечатал его. И увидел в нем триста долларов.

После этого отношения между Чиником и Болдиными надолго прервались.

— Ну, как встретили тебя? — спросила Ингрид. — Ты не был целую вечность, похудел. Устал?

— Да нет, не устал, только я к ним больше ездить не буду… А малыш наш вырос. Будто не два месяца, а два года прошло, — улыбнулся Чиник, не без усилия поднял Сиднея и поцеловал его.

В начале 1919 года Павел Болдин с неослабным интересом следил по газетам за судебным процессом, проходившим в Капитолии. Участвовали в нем члены специальной подкомиссии и юридической комиссии сената США. Шло следствие по делу Октябрьской революции.

Среди свидетелей был некий хлеботорговец Френсис, сделавший быструю карьеру на политическом поприще (как это часто случалось в Америке) благодаря импозантной внешности и хорошо поставленному голосу. Посол Северо-Американских Соединенных Штатов в Петрограде торжественно поклялся на библии говорить правду и одну только правду. Его показания на следующий день обошли газеты чуть ли не всего мира:

«Большевики не заслуживают признания, не заслуживают даже того, чтобы вести с ними деловые отношения. Они убивают всякого, кто носит белый воротничок, кто получил образование или кто не большевик. В ряде губерний они национализировали женщин. Я читал об этом в специальных изданиях советского правительства и в центральных газетах».

Второй свидетель говорил:

«Система советской власти обречена на гибель по трем причинам: во-первых, из-за недостатка сырья, во-вторых, из-за недостатка опытных руководителей, в-третьих, из-за отсутствия у рабочих склонности к труду».

Третий свидетель утверждал:

«Большевики, совершив революцию, отбросили Россию на много лет назад и поставили ее за черту цивилизованных государств».

Материалы процесса публиковались под броскими заголовками. Газета «Нью-Йорк тайме», некогда настаивавшая на интервенции в Россию, призывала теперь слать туда «как можно больше войск»: «Поскольку мы вступили в Россию с определенной целью, почему же мы не доводим начатого до конца? Рано или поздно нам придется что-то делать с большевиками».

«Надо всемерно содействовать падению большевиков» — к этому сводилось решение суда над революцией в России.

Болдин выписал протокол. Долго изучал его, подчеркивал места, наиболее созвучные своему настроению. Прикидывал, чем могут кончиться походы против красной России, начинавшиеся в самых разных концах земли. Говорил себе: Америка зря свои войска в чужие страны не посылает. Значит, будет большая война…