— Я хочу домой, — говорит он вслух, уныло озираясь кругом.
Чужие люди безответно проходят мимо. В большом городе так легко погибнуть без участия и ласки. Спокойный человек сразу догадывается сесть на извозчика и быстро едет домой.
— Уже? Погулял? Это двенадцать минут на воздухе. Я еще не успела даже форточку у тебя в комнате открыть…
— Мне очень не хочется гулять. Я очень не люблю гулять.
— Ну, садись, садись… Брякайся в кресло. Разлагайся. Опухай.
Спокойный человек садится в кресло, сразу чувствуя всю нежность и приятность этого незатейливого предмета кабинетной мебели. Опухает. И оттого, что это происходит в комнате, за чтением хорошей книги, в тишине, он начинает молчаливо благодарить обстоятельства, позволяющие ему медленно приобретать ожирение сердца.
Через несколько дней он снова пытается прогуляться и закупить папирос. Оказывается, что сегодня откуда-то внезапно выплывший двунадесятый праздник и все закрыто, а на улицах только портнихи и школьники.
Возвращается он печальный, с отмороженным пальцем и окончательно решает прекратить прогулки. От этого на душе становится легче.
* * *
— Вы превращаете день в ночь.
— Специально этим я не занимаюсь. Порядки мироздания для меня не так интересны.
— У вас пропадает всякий вкус к жизни.
— Очень жаль, если человечество кажется прекрасным только в половине девятого утра…
— Попробуйте пожить по-человечески. Пересильте себя на несколько дней, и вы увидите, что из этого выйдет… Вставайте в восемь утра, а ложитесь в одиннадцать.
Человек испорченной жизни начинает с размаху пересиливать себя.
— Сегодня я ложусь в десять вечера, — круто решает он, снимает трубку с телефона и начинает раздеваться.
Сначала это кажется забавным и напоминает легкий послеобеденный сон, потому что обед действительно был всего два часа тому назад.
Спокойный человек сладко потягивается и через полчаса засыпает. Во сне кто-то угощает его шашлыком, к которому подают такой вкусный хлеб, что проснувшемуся спокойному человеку очень хочется есть. Голодный человек зажигает лампу, садится на постель, закуривает папиросу и долго думает о том, как третьего дня ему подали на завтрак кусок телятины в сметане. После этого он берет книгу и читает до трех часов. Будят его в девять утра.
Встает он злой, невыспавшийся, ходит по дому и придирается ко всем. Его сразу начинает интересовать, почему сегодня яйца уже три рубля десяток, а молоко девяносто копеек бутылка. Сесть читать или работать он не может: в комнате еще не прибрано.
На улице темно. Единственно, что спасает положение, это попытка почитать лежа, которая оканчивается здоровым и крепким сном до обеда. Проснувшись, он заявляет, что сразу после сна ему есть не хочется, а обедать он будет после. По столовым часам после — это половина восьмого. К половине десятого он чувствует, что день начался и бесчеловечно его кончать раньше четырех ночи.
Следующая попытка быть с утра уже на ногах ведется по пути наименьшего сопротивления. Вернувшись утром из клуба, спокойный человек начинает день прямо в смокинге, в котором и является к утреннему чаю, уверяя, что не поспать одну ночь — совсем не так тяжело.
Через два часа он начинает путать дни. Выходит, что он был в клубе вчера, — тогда почему же он не помнит, где и сколько он спал. Если он был в клубе третьего дня — почему же он пришел сегодня: клуб в определенное время всегда закрывается. Если он был сегодня — то каким образом он попал в клуб до десяти утра, когда клуб открывается в восемь вечера.
Размышления кончаются неожиданным сном в ванне, причем первоначально теплая вода постепенно меняет свою температуру, и уснувший просыпается от нестерпимого холода, бегает по комнате и рассказывает, что ему снилось: будто бы его обложили ореховым мороженым и били сверху молотком…
В течение целой недели он не может отоспаться, ходит сосредоточенный и проигрывает в карты. Потом начинает входить в нормальный порядок прежней жизни, но чувствует уже себя перед кем-то виноватым и, проснувшись в половине второго, вместо обычного часа, хватается за голову и скорбно думает о тяжелых последствиях такой жизни.
* * *
На своем веку я видел много людей со стальной мускулатурой, которых уверяли, что упражнения с гирями скверно действуют на сердце. Они бросали упражняться, хирели, кожа у них становилась прозрачной, румянец испуганно сползал с лица, и от полной перемены жизни сердце действительно начинало болеть. Врачи находили порок его, и человек внезапно умирал от подагры или острой неврастении.
Я видел худосочных, щуплых людей, обещавших все же прожить еще немало лет. Их убеждали в необходимости заняться тяжелым спортом, перетаскивать тяжести и лазить по горам.
Худосочный человек убеждался в справедливости советов, копил деньги и уезжал на юг. Через полгода его хоронили у подножия какой-то двухверстной горы, на которую он пытался взобраться с гирей на шее, не переставая делать лучшие приемы шведской гимнастики.
Так опасно внезапно прерывать нормальный ход жизни, к которому человек привык…
Никогда не меняйте жизнь. Организм сам разбирается лучше нас. Что же касается людей, советующих это сделать, — то ведь ни один из них не доживет до зрелого возраста, и каждому хочется, чтобы ближний умер раньше его самого.
Конец Шерлока Холмса
(Из записок доктора Ватсона)
Я никогда не ожидал, что моему другу Шерлоку Холмсу всего в несколько дней предстоит так бесславно пасть в глазах общественного мнения, но, увы! — это так. Лучше было бы моему другу пасть от предательской руки наемного убийцы, чем позволить восторжествовать над собой злейшему его врагу, профессору Мориарти, — но последний поставил на карту все и выиграл ставку.
Шерлок Холмс уже давно стал замечать, что Мориарти что-то замышляет, и несколько дней был озабочен. Впрыскивал морфий и играл на скрипке. Потом, как это бывало всегда, его охватила кипучая деятельность. Он переодевался рыбаком, чтобы попасть на фешенебельные балы Уайтчепель-Сити, загримировывался старой продавщицей гнилых яблок, чтобы быть не замеченным в литерной ложе Дарлинг-Холла, но все было напрасно.
— Моя песня спета, — с грустью сказал он в один из вечеров, из предосторожности закуривая сигару с обратного конца. — Мориарти задумал что-то слишком серьезное.
— Вы победите. Холмс, — твердо ответил я, вставая с постели, чтобы пожать ему руку, — вы победите.
— Посмотрим, — загадочно произнес он. — Скоро борьба начнется.
И. не меняя тона, он загадочно лег спать. Борьба действительно началась.
* * *
Ночью мы были разбужены резким звонком.
— Это звонит Грегсон, — уверенно сказал Холмс, просыпаясь.
— Почему вы думаете? — с удивлением спросил я.
— Посмотрите на колокольчик, — кивнул головой Шерлок на прихожую.
— Я не вижу.
— Посмотрите на часы.
— Смотрю. Два ночи.
— Вы не наблюдательны. Читайте.
И Шерлок показал мне записку: «Ровно в два буду. Грегсон».
— В нашей профессии ничего нет загадочного, милый Ватсон, — снисходительно улыбнулся Холмс. — Нужно только идти путем умозаключений. Войдите, Грегсон.
Никто не входил. Я побледнел и схватился за револьвер.
— Достаньте, Ватсон, валерьяновых капель. За дверями женщина. Она волнуется и не решается войти. Войдите.
Дверь отворилась, и на пороге показался громадный рыжий мужчина, с большим пятном крови на ладони.
— Это вы — Шерлок Холмс?
Мой друг осмотрел прибывшего с ног до головы и кинул:
— Я. Садитесь. Вы каменотес?
— Меня зовут Джемсом Кеннером. По профессии — убийца малолетних. Вы расследуете дело об убийстве старухи в домике у Реджинальд-Парка?
