I
В провинциальных гостиницах у лакеев всегда заспанные лица. Будет ли это одноэтажный дом, с маленькой вывеской, у ворот которого повар в белом колпаке с человеком в одном жилете щелкают семечки, или большое двухэтажное здание с большущими золотыми буквами под крышей: Бель-Вю А. Никодимова. Приезжайте в час дня, когда лакеи, громко обсуждая события дня. едят где-то внизу, приезжайте в девять утра, все равно вам навстречу выйдет человек во фраке и с фартуком, с катастрофически заспанным лицом. Позже, когда вы обживетесь, вы увидите, что ни время, ни самый ход жизни не в состоянии переделать этого явления. Если вы пошлете лакея на почту, куда он бегает с большей охотой, чем посмотреть, свободен ли соседний номер, и он возвращается запыхавшийся и почему-то радостный, все равно лицо у него такое, как будто бы его только что на ваших глазах вытряхнули с кровати. Должно быть, с такими лицами лакеи женятся, ухаживают и пьют водку.
Ваше появление в гостинице — это тот первый камень при закладке большого здания, по которому скучающий губернатор бьет молоточком, а волнующийся подрядчик осторожно кладет на землю. Все пути назад отрезаны. Вы становитесь сквозным: через вас каждый смотрит. И наоборот, вы становитесь базальтовым, непроглядным человеком, каждое желание которого и внутреннее побуждение хочется всем узнать.
— У вас есть свободные номера?
— Сию минуту-с.
Лакей прекрасно знает, что из двадцати шести номеров одиннадцать капитально свободны, каковыми останутся еще на три, на четыре года, но сам не решается этого открыть.
— Сию минуту-с… Иван Акимыч… А, Иван Акимыч…
Спешно приглаживая лысую голову, появляется Иван Акимович.
Слегка подозрительно осмотрев вас, он начинает о чем-то думать, поправлять длинный сюртук и вежливо спрашивает:
— Желаете остановиться?
— Да, да. У вас есть свободный номер…
— Номера-то есть, — медленно тянет он.
Сейчас решающий момент. В столице гостиничные лакеи — единственные люди, которых ничем не удивишь. За десять лет службы они уже привыкли, что иногда у жильцов комнат за полтора рубля вдруг пропадают бумажники с десятками тысяч, или приезжают в гости какие-то люди, дающие на чай по пяти рублей, а занявшие самые крупные номера начинают заманивать к себе управляющего, запирают двери и начинают о чем-то разговаривать робким и убеждающим голосом, после чего управляющий выходит, крепко хлопая дверью, и, проходя мимо лакея, бросает:
— Этому погоди счет подавать… Только смотри, чтобы жратвы не набирал много.
В маленьких провинциальных городах того не знают. Поэтому о номере нужно спросить с особым расчетом. Все равно дороже пяти рублей нет.
— Мне небольшой. Рублей в десять-двенадцать…
У лакея беспомощно опускаются руки. Если он и хотел перед этим взять у извозчика ваш чемодан, теперь он окончательно решил бросить это намерение. Чаще всего он просто теряется и молчаливо идет на кухню сообщить о том, кто сейчас приехал…
Перетаскивают чемодан и подушки какие-то другие люди. Очень много людей. Набирается их столько, что у вас зарождается подозрение, не насыпал ли кто-нибудь в подушки вместо пуха дроби, а в чемоданы наложил камней с таким расчетом, чтобы на поднятие их, тем паче на переноску, понадобилось бы не меньше четырех человек.
Через несколько минут все очень неохотно уходят. Появляется лакей и начинает поправлять скатерть, смахнет фартуком кусочек замазки с подоконника, по временам становясь сзади и пристально всматриваясь в ваш затылок. Видно, что ему не терпится.
— Можете идти.
Вам легко говорить. А разве он в состоянии это сделать? Он нерешительно кашляет в руку.
— Изволили по делу приехать, мосье?
Не говорите, что по делу. Это сильно роняет. По делу и акцизные чиновники ездят, и хлебные торговцы, и мало ли кто из нестоящих внимания. Скажите небрежно и просто:
— Так. Пожить.
На лакея это действует так же, как и выбор номера. Спиной он медленно Движется из номера, оставляя дверь открытой. Через две минуты дверь сама собой осторожно затворяется, и только дверная ручка по временам подозрительно шевелится, а если подойти к замочной скважине, вы увидите, что она вплотную закупорена чьим-то большим немигающим глазом.
Вас рассматривают.
II
И вот свобода действий, к которой так вы привыкли в большом городе, кончается. Вы уже пленник, каждый шаг которого заносится куда-то, неведомо зачем и неведомо кем. Теперь вы должны зорко следить за собой.
За вечерним чаем у исправника, подавая дребезжащие стаканы, кухарка расскажет деловито и не без некоторой гордости за свою осведомленность:
— А в гостиницу какой-то столичный въехал…
— Чиновник? — с любопытством осведомляется исправничиха, перетирая блюдечки.
— Не… Так. Проживать, говорит, здеся будут. Чемоданищев сколько, и извозчику с вокзала рубель дал. Ему бы. неумытому, двугривенный, а он — рубель…
В клубном саду исправничиха встретится с инспекторшей. Для той это уже не новость, потому что сам инспектор, гуляя, видел, как вы подъезжали к гостинице. Но другим интересно.
— Должно быть, к Нишаеву племянник…
— Не скажите. У Нишаева племянник низенький, а этот широкоплечий такой, высокий… И котелок.
В клубном саду все уже знают о вас. И если резко щелкает калитка и входит кто-нибудь новый, все посматривают — не вы ли это.
В этом, конечно, они правы. Деваться некуда, и, в конце концов, вы придете сюда, в клубный сад. Здесь и начинаются ваши ошибки, о которых говорят строго, яростно, то защищая вас, то распространяя самые низменные слухи.
III
Приходите вы в сад с соседом по номеру, уже прожившим здесь несколько дней и кое-кого знающим. Стоит вам сделать несколько шагов по аллее, как вас охватывает чувство какой-то неловкости за себя.
Первый молодой человек с цветком в петлице и с тросточкой, ухарски просунутой под руку, встретившийся вам и, по-видимому, собиравшийся уходить, внезапно останавливается, задумчиво смотрит вам вслед и, быстро обогнав вас, с твердым намерением уже не уходит из сада, начинает шептаться с двумя визгливыми барышнями, все время ходившими под руку и пересмеивающимися.
Те смотрят на вас. Вот еще одна пара глаз. Еще. Еще.
— Что у меня, тесемки развязались, что ли, — вспыхивает у вас конфузливая мысль, — нет, в порядке…
Вы проходите сквозь строй. Если бы вы были лошадью и вас продавал беспаспортный барышник другому, уличенному в краже, вас не осматривали бы так внимательно и подробно. Но человек привыкает ко всему, и через полчаса, поняв себе цену, вы начинаете держаться подобающим образом.
— Вы хотите поужинать? — спрашивает сосед по номеру.
— Давайте… А здесь есть?
— Еще бы — клуб… Только минуточку… Вы ничего не имеете против? Я сейчас…
Вас знакомят с двумя хорошенькими барышнями. Одну, блондинку, с нежным румянцем на щеках, легко принять за немецкую бонну, другая — высокая брюнетка с нескрываемо скучным лицом — похожа на классную даму. Они долго конфузливо отказываются идти ужинать, шепчутся и, наконец, соглашаются.
За ужином, где подаются котлеты, похожие на окорок, и огурцы, способные вызвать ужас своей массивностью, барышни молчат, съедают по незаметному кусочку чего-то, стыдясь, выпивают сообща одну рюмку запеканки и к двенадцати часам нетерпеливо смотрят на лакеев, убирающих столики.
— Кто они такие? — спрашиваете вы после их ухода.
Сосед, позевывая и ковыряя в зубах, сообщает о своем полном неведении:
— Блондинку Танечкой зовут, а эту не знаю. Помню, что Петровной величают. Меня с ними один чиновник познакомил…
— Дурочки…
— Да… Одна, кажется, не здешняя.
Первая и самая крупная ошибка совершена.
Через неделю, когда вы уже освоитесь с городом, пожилой и навязчивый учитель латинского языка во время прогулки по улице возьмет вас под руку и с укоряющим смешком скажет:
