Только Шура была горда мягкой женской гордостью.

— Милый мой, — тихо говорила она, целуя меня в поникшую голову, — ты теперь лучше. Ты стал нездешнее. У тебя становится голубая душа…

— Голубая, — соглашался я, чувствуя, что по щекам тянутся две слезинки. — Я сам чувствую это…

И вот пришел случай. Пришел и выручил, как умилившийся ростовщик. Малознакомый Петя, с которым мы сидели в ресторане до двух часов ночи, любовно посмотрел на меня и с материнской нежностью, опершись на рыбный салат, сказал с упреком:

— Не умеешь ты, брат… Этой, квинтэссенции в тебе мало. Не знаешь ты, как женщиной владеть. — Петя тоскливо мигнул и, аккуратно вложив в крем окурок, докончил: — Строгостью надо. Женщина это любит… Силу… Возьми вот вчерашний судебный… день… Мужик жену свою взял и топором зарубил. Простая, неинтеллигентная натура, а своим умом дошел. Женщины это любят… Им сила нужна…

— Это ты верно, — глухо поддакнул я, — не могу… А надо попробовать. Выявлю я себя…

Внезапная энергия, рожденная Петиным советом, охватила все мое существо. Давно уже в голове билась рожденная отчаянием мысль, что резкий, энергичный отпор Шуриному деспотизму сможет резко изменить мое существование.

— Поедем со мной, — предложил я. — Ну, поедем. Мотор наймем… Время зимнее. Луна… Лошади не устали… Поедем…

— Хорошо, — туго согласился Петя, — только ты плати за билет… У меня нет денег на извозчика… Так и знай…

* * *

Пятиминутная возня с кнопкой электрического звонка, которая ни в коем случае не хотела вместить в себе французского ключа, — и нас встретила Шура, гневная и гордая.

— Виноват, — туманно сказал я, мучительно придерживаясь за электрический провод в прихожей, — какая у меня душа? Чуткая? Голубая?

— Ты пьян, — истерически крикнула Шура, — и с тобой пьяный.

— Познакомьтесь, — деловито представил я друга, — это Петя. А какая у меня душа?.. — и, не давая себе времени для логических построек, я сурово прибавил: — А я сейчас тебя вешалкой по голове бить буду, больно буду бить. Петя, надо бить… или нет?

— Надо бить, — жалобно, как раненая птичка, произнес Петя, прикурнувший в углу. — Надо бить…

— Что с тобой? Опомнись! — со слезами в голосе спрашивала Шура. — Может, тебе воды?

— Не надо воды. — бешено уже ревел я, помогая Пете раздеваться, — к черту чуткую душу!.. Вешалкой ее!.. Неси рябиновки!.. Идем, Петя, уснем…

Шура ушла в спальню, откуда стал доноситься сдержанный плач.

— Не реви. — стучал я кулаками в дверь, — не хочу, чтобы ревела. Окошки сейчас бить буду!..

— Надо бить, — печально поддакнул Петя. — надо…

Через полчаса, успокоенные, мы уже лежали в моем кабинете. Петю я заботливо положил на опрокинутой этажерке, прикрытой скатертью со столового стола, и даже уступил ему бюст любимого писателя вместо подушки. Сам я лег на полу на свежем номере ежемесячного журнала и на обрывках разорванного Метерлинка.

Утром в комнату вошла Шура. Видимо, она не спала всю ночь, и под глазами у нее были синяки.

— Может быть, хочешь чего-нибудь? — робко спросила она, с неприязнью посматривая на Петю, трогательно расколовшего за ночь не только бюст, но и новый розовый абажур от моей лампы.

Я почувствовал, что — теперь или никогда. Не давая ей опомниться, я вскочил на ноги и неврастенически закричал:

— Хочу! Все хочу! Неси сюда мяса, чуткая душа! Ему — водки! Убери к черту смокинг!..

Шура схватилась за голову и вышла. По коридору затопала прислуга, и повалил вкусный мясной запах…

— Вставай, Петя, — радостно расталкивал я его, — вставай, грубая душа. Наш праздник!..

Не прошло и двадцати минут, как мы сидели за столом — убитая, робкая Шура, сконфуженный пребыванием в чужом доме Петя, оказавшийся почему-то Владимиром Николаевичем, и я, торжествующий и развязный.

— Чтобы у меня теперь этого не было! — бешено стучал я ложкой по столу. — Я тебе в ванную во фраке ходить не буду… До часа голый буду ходить по всем комнатам. Холодно будет, дрожать буду, а не оденусь… Будет!.. По театрам — извините… Из цирка не выманишь. К черту осенних девушек!.. Акробатов наведу — пускай в кабинете на трапеции прыгают… Довольна-а-а!.. К черту вегетарианский стол!.. Что сегодня на третье? Битые сливки? Ага… Саша! Саша! А-а-а… Сашка-а! Нарежь в битые сливки луку да поджарь его, да муки не жалей — у меня чтобы все сытно было… У меня чтобы этих голубых душ не было!..

1915

ЧЕРТОВО КОЛЕСО

(1916)

Ребенок

Вы, наверно, сами знаете это чувство, когда всем заранее сказано, что вы находитесь за городом, прислуга предварительно отпущена на целый день со двора, с телефона снята трубка, а сами вы в волнении бегаете по комнате, приводите все на столе в художественный беспорядок, десятый раз переставляете цветы с подоконника на этажерку, с этажерки на выступ печки, оттуда снова на подоконник, пока стенные часы в стол^рой не пробьют восемь ударов.

Сейчас должна прийти Женя. Может быть, даже ее зовут или Наташей, или Лизой, это все равно. Должно прийти существо, пахнущее знакомыми духами, морозом и с волосами, на которых повиснут капельки тающего снега. Существо будет болтать глупости, то сердиться, то говорить такие милые слова, от которых душа улыбается и целых два дня сладко кружится голова.

Хотя к этому моменту готовишься с девяти утра, но когда в прихожей внезапно дребезжит робкий звонок — кто из нас поступает логично и последовательно.

В такое время и позвонил Суханов. Когда я открыл дверь и на меня взглянули две пары жизнерадостных веселых глаз Суханова и его жены, державшей какой-то ватный сверток на руках, я понял, что на меня надвинулось что-то большое и плохо отвратимое.

Зная мое неумение искренне радоваться неожиданному приходу старых приятелей, Суханов оборвал меня корректным обещанием:

— А мы к тебе на минутку…

— Пожалуйста, пожалуйста, — убито улыбнулся я, — очень рад… Раздевайтесь, Марья Павловна…

Она взглянула на мужа, на ватный комок, из которого на меня с недоверием выглянула еще пара маленьких подслеповатых глаз, и охотно стала снимать шляпку.

— Нет, нет, Мурочка, — остановил ее Суханов, — не будем мешать Сашке. Сама знаешь, дело холостое… Оставим и уйдем…

— Что оставим? — с тревогой спросил я. — Может, ко мне пройдем… Что мы в прихожей стоим…

— Да нет, что там… Только уж будь другом, выручи…

— Господи, Суханов, — с тайной надеждой в голосе вырвалось у меня, — да что же вы по телефону-то… С удовольствием, брат… Я как раз сейчас при деньгах…

И с радостной торопливостью я полез в бумажник.

— Брось… Не в том дело. Деньги есть… Нам, брат, с ней на свадьбу сходить надо…

— Сходи, Суханов, — не теряя надежды, предложил я, — я люблю этот обряд. Веселый такой…

— Знакомые одни… И тут неподалеку от тебя… Даже ты бы мог пойти…

— Не хочется что-то, Суханов…

— Да это я так, к слову… Вот мы, значит, пошли с нашей Зинкой…

— Какой Зинкой?

Суханов умиленно кивнул на ватный сверток, булькающий и трясущийся на руках его жены.

— С ней вот… Подъезжаем уж почти к тебе, как она вот и говорит…

— Зинка? — осторожно спросил я, пытаясь издалека узнать о возрасте сухановского потомка.

— Ну. Зинка… Скажет… Она еще у нас маленькая… Смотри, какие глазенки… У-у-у… Смотри, к тебе ручонками тянется… Одним словом, мы и решили. — немного подумав, сказал он, — дай, думаю, заедем сейчас к Сашке, парень он славный…

— Ах, он так вас любит, так любит, — кокетливо подтвердила Суханова, — я даже ревновать начну…

— Ну, чего там, — конфузливо отмахнулся Суханов, — старые друзья… Не раз и сам выручал его — так мы и решили. Заедем, мол, попросим Сашку, чтобы подержал Зинку часа полтора у себя, а мы скоро… Поздравим и заедем обратно… Может, чаишком напоит потом…