— А мы как раз обедать… Может, все-таки пойдете? Агаша, подали? Хорошо. Идемте, молодой коллега…

Молодой коллега собирает всю силу воли и с дрожью в голосе отказывается.

— Да нет, уверяю вас… Так сытно… так сытно…

— Может, все-таки пошли бы?

— Помилуйте… Я так сыт. Вы не верите?.. Честное слово… Прямо не знаю, как от стола встал…

Странно — обеспеченный человек, даже не обжора, редко заставляет себя упрашивать. Он идет вместе со всеми к столу и медленно ковыряет пишу. Испортит котлету и останется доволен. И вы довольны, что гость нестеснительный.

Попробуйте позвать обедать студента, которого вы вызвали по объявлению для переписки какого-нибудь доклада. С августа месяца он не ел домашнего борща и утки: во время своего глухо произносимого отказа он уже переживает свой будущий рассказ приятелям о том, как его закармливали в доме одного буржуя, — но не идет.

* * *

Может быть, вы обратили внимание, как разговаривают с конфузливыми и робкими студентами швейцары. Если такой неудачник оставляет свои галоши внизу, в швейцарской, спустись обратно, он находит их непременно в стороне от других. Он долго ищет их в общей груде. Швейцар упорно молчит, погруженный в чтение газет.

— Вы не видели ли… — робко обращается к нему студент.

— Кого-с? — не отрывая глаз от газеты, спрашивает швейцар.

— Галоши, вот тут оставил…

— Рваненькие такие? Тут-тут…

Ноги не попадают быстро в галоши. Тем более что мокрая газетная бумага, заложенная в носок одной из них, выкатывается грязным клубком, и ее надо запихивать туда пальцем.

Швейцар солидно встает и открывает дверь. Как муха на последнем волоске паутины, жертва в рваных галошах глубоко засовывает руки в карман, с целью вывернуть оттуда вместе с носовым платком и спичечной коробкой маленький гривенник.

Гривенник при ближайшем рассмотрении оказывается пятиалтынным и молчаливо тонет в хищной руке.

— Покорно благодарим.

И когда захлопывается дверь и резкий снег ударяет по лицу мокрой пощечиной, бывший обладатель пятиалтынного хмуро подымает плечи и тяжелым вздохом вырывается из него:

— Свинья… Заелся…

* * *

Очень жалко, если вы не проходили этого испытания, тогда целую жизнь вы осуждены на домашние ссоры из-за обедов, холода в комнате и на искреннее страдание из-за ветхости костюма.

1915

Записки мужчины

Все чаще и чаще попадаются в газетах заметки о применении во всех областях — женского труда. Я понимаю, что во всех странах это вызывается условиями войны, но иногда мне становится от этого немного жутко.

С одной стороны, приятно, что пол, к которому я имею вполне заслуженную честь принадлежать, становится слабым, и начинается заря новой жизни, когда, быть может, меня и вас и наших приятелей будут провожать до дома, заезжать за нами в театр, ухаживать за нами и даже слегка осуждать за столь привычное для нас поведение:

— Встретила вчера Рамкина в нетрезвом состоянии… Мужчина и пьет, не стесняясь… Он еще курить начнет на улицах… От него отвернутся все, и никто не сделает предложения. Насидится в юношах.

С другой стороны, неприятно за то, что работа в рельсопрокатных мастерских, нефтяных конторах и при разгрузках товарных вагонов убьет в женщине то, что начинающие беллетристы называют женственным и пишут в неприятных рукописях с большой буквы, то самое, по поводу чего философы пишут большие и глупые книги, а молодые люди без различия национальностей и происхождения стреляются пачками. То самое, что заставляет иногда умного и начитанного человека торчать по целым часам около какого-нибудь светловолосого и синеглазого существа, плохо знакомого с грамотой и еще не привыкшего к сознанию, что в голове есть какое-то вещество, у которого тоже должна быть своя работа…

Тогда начинается другая, неведомая для нас жизнь, картины которой иногда уже мелькают передо мной.

* * *

В хороших интеллигентных Семействах никто, конечно, не будет подчеркивать жалкое положение беспомощного мужа. Жена инженер, наоборот, будет всячески содействовать его стремлению чувствовать себя самостоятельным и не зависеть от нее.

— Ого, да мы, кажется, работой занимаемся? — скажет такая женщина, Войдя в будуар мужа. — Какие-то бумаги, книги…

— Я одиннадцать лет уже служу в конторе… — сконфузится муж.

— И прекрасно. Конечно, никому не нужны твои двести рублей, но то, что ты не бездельничаешь, как все мужчины, это очень хорошо. Когда я брала тебя в мужья, я знала, что ты не из типа тех засидевшихся мужчин, которые только для того женятся, чтобы сесть на шею жене.

— Я видел на Псякине серый костюм, — лукаво вставит муж, — очень хороший костюмчик… Ко мне бы так пошел такой костюм.

— Если меня выберут в правление, ты получишь такой костюм.

— Иди, я тебя поцелую. Ты у меня добрая, не как у других… Только ты мне не изменяй. Мне рассказывали, что ты ухаживаешь за одним авиатором…

— Ну брось, брось…

— Нет, правда. Если это будет так, я уйду от тебя. Я знаю, что одному мужчине жить трудно и предо мной торная дорожка, но что же делать…

— Как ты смеешь так говорить?! Я взяла тебя с двумя парами брюк и пустым чемоданом. За тобой не было даже двухсот рублей приданого — родители сами хотели сбыть тебя с рук, и после этого ты еще… Я тебе отделала будуар, я тебя отпускаю одного в кинематограф, а ты… У тебя психология уличного мужчины…

— Я… я…

— Ну вот и слезы. Мужские слезы — что вода. Чуть что скажешь — и слезы…

— Ты попрекаешь меня своим хлебом…

— Ну будет, будет… Мне пора уже. Сегодня у нас заседание по топливу. Если ты будешь паинькой, я куплю тебе булавку для галстука. С большим зеленым камнем…

— Я люблю розовые. У Шварнина есть, у Пети есть, у всех есть, всем жены покупают… Мне даже стыдно за тебя…

— Ну куплю, куплю. Прощай…

* * *

В бедных семьях будет тяжелее.

— Это еще что? Опять крик?

— А что? Точно впервой слышишь… Опять Карниха мужа бьет. За лысину таскает. Пришла с работы, а он с соседкой лясы точит. И поделом. Жена работает, семью кормит, а муж себя соблюдать должен. Не даром хлеб ест.

Жена-слесарь будет по вечерам, перед праздником, напиваться пьяной, уходить из дома с гармошкой, отсыпаться в полиции и заводить драки, а муж будет изнемогать от домашней работы и бегать сплетничать к соседям.

— И так раньше хорошо-то было… Работает, бывало, деньги домой несет. И я сыт, и дети сыты, и лишний рублишко зажму себе на картуз… Запила теперь, старшую мастерицу вздула. Если с завода вышибут — по миру пойдем…

— И не говори. Пока в холостых ходим, под родительской рукой — всякая охольница пристает, а женишься — еще того хуже. Доля уж у нас такая мужская… Вот в газете сегодня прописано, что скоро и нам права дадут… Пишут, что одного мужчину до кондукторов допустили — сам будет и билет отбирать, и в свисток свистеть. Вот тебе и мужчина. Не хуже бабы с работой справится…

Молодые люди из интеллигентных семейств будут безропотно ждать женитьбы и шумно возмущаться.

— Ну что же вы, нашли место, Сережа?

— Где же найдешь, Аким Петрович… Все переполнено, да мужчин неохотно и берут. Платят мало, заставят стукать на машинке да покорничать с посетительницами.

— Это вы верно. Я на месте служил, так мне бухгалтерша прохода не давала. Зовет к себе в кабинет, шутки разные, намеки… Стоишь, краснеешь, а сказать что-нибудь боишься.

— Если нет заступницы, которая могла бы помочь, одинокий мужчина недолго прослужит. Особенно если хорошенький. Все лезут.

— А уйдешь — без места находишься. У меня есть знакомый один. Университет кончил… До того дошел, что в прислуги пошел служить. Так до сих пор горничной у одной адвокатессы и служит.