И Галя чувствуя, что сейчас совсем разревется, положила трубку.

Лейтенант слушал этот разговор, а сам видел свою четырехлетнюю дочку, свою Анечку.

Вот она смотрит по телевизору балет, хмурится и говорит:

— Пап! А почему не берут в балерины тетенек повыше? Чтобы им не надо было все время стоять на цыпочках.

А вот Анечка, радостная, пришла из детсада:

— Я сегодня две пятерки получила: одну — за пение, другую — за шею…

А если бы Анечке? Такое лекарство? С термопсисом…

Анатолию Стеринскому вдруг очень хочется позвонить домой. Спросить жену: как там Анечка? Он уже протягивает руку к трубке, но тотчас отдергивает ее. Фу ты! Ночь ведь…

Глядит на Галю. Худенькая, бледная. Тоже, в общем-то, еще ребенок.

«Статья сто шестая», — думает лейтенант.

Он сидит, привычно приставив кулак к подбородку. «Преступница…»

Глядит на щупленькую девушку, на ее детскую шапочку с помпоном и хмуро пожимает плечами…

2 часа 20 минут.

— Докладывает постовой Рябушкин. Обошел всех ночных дворников на участке. Ребенка Медведева никто не знает.

2 часа 35 минут.

— Докладывает постовой Тринчук. Обход закончил. Безрезультатно. Так что ребенок не обнаружен.

2 часа 50 минут.

— Докладывает постовой Азарян. Нет, не найден…

«Вот именно, — хмурилась Галя. — Вот именно. В кино — там всегда просто. Раз — и нашел. А тут… И время… Время-то идет… Уже почти три…»

Глядит на лейтенанта, на его крупные сверкающие, словно с рекламы, зубы, на ровный, в струнку, пробор и отворачивается.

Силы вдруг оставляют ее. Галя теперь словно отупелая. Вдруг будто опустело у нее все внутри. И такая вялость… Сейчас вот заснет, и все… Заснет, и все…

А перед глазами почему-то только одно: вот мать в больнице гладит худыми желтыми пальцами ее руку и шепчет:

— Как одна-то, доченька? Как жить будешь?

И снова видит Галя сухие синеватые губы, невесомые, словно насквозь прозрачные пальцы…

— Как одна-то, доченька? Как жить будешь?..

3 часа 5 минут.

— Говорит дежурный по городу. Запишите, лейтенант. В приемном покое Педиатрического института… Записали? Приемный покой Педиатрического института. Так вот — там доктор Калинкина предупреждена, что в любую минуту к ней может поступить ребенок Медведев с отравлением термопсисом. Ясно? Как только найдете ребенка, — немедленно везите в Педиатрический. Там все наготове. И профессора Карасика сразу доставьте туда же… Ясно?

3 часа 10 минут.

Лейтенант сидел за столом, прижав кулак к подбородку. Он всегда, когда думал, прижимал кулак к подбородку.

Честно говоря, не совсем ясно, что еще предпринять?

Срочно связаться с начальником ЦАБа? (Наверно, у дежурной сотрудницы есть его домашний телефон.) Пусть начальник ЦАБа немедленно вызовет в адресное бюро нескольких людей? («А как? Есть ли у них телефоны? И как они ночью доберутся до ЦАБа?)

Впрочем, все равно поздно.

Лейтенант посмотрел на часы — уже скоро утро. А утром ребенку, конечно, дадут лекарство…

Пока свяжутся с начальником ЦАБа, да пока сотрудники доберутся до бюро… Да и сколько адресов они проглядят за два, три часа?! Нет, этот путь безнадежен…

А что еще? Узнать кто выписал рецепт? Достать список детских врачей Ленинграда? И обзвонить всех: кто выписал «алтейку» Медведеву? Нет, утопия. Врачей — сотни. Да и где сейчас возьмешь их телефоны? Нет, ерунда!

Галя сидит усталая, безучастная, словно оцепеневшая. Так бывает во сне. Видишь все, хочешь вмешаться, а даже пальцем не пошевельнуть…

Хмуро следит Галя за лейтенантом. Что он сидит? И кулаком трет подбородок. Глупейшая привычка!

А время-то идет! Надо же что-то делать. Что?

И вдруг ей словно стукнуло в голову — радио! Немедленно! Передать по радио:

«Внимание, внимание! Чрезвычайное сообщение! Вчера вечером в аптеке на Васильевском острове ребенку Медведеву неправильно приготовили лекарство. Принимать его нельзя! Ни в коем случае! Внимание, внимание!»

Галя аж встрепенулась. Вот он — выход! Настоящий, безошибочный! Если даже семья Медведевых не слушает радио, все равно кто-нибудь из знакомых или родственников передаст им.

«Да, радио!»

Вероятно, она сказала это громко, потому что лейтенант вдруг повернулся к ней, покачал головой.

— Я уже думал об этом, — сказал он. — Транслировать начинают в шесть утра. Чтобы передать такое «чрезвычайное сообщение», нужно особое разрешение. От самого высокого начальства. Раньше, чем в восемь-девять утра, не удастся. Впрочем, — лейтенант махнул рукой, — до восьми редко кто и слушает радио. Тем более — когда в комнате больной ребенок. А где гарантия, что в восемь ему уже не дадут лекарство? — он встал и заходил по комнате. — Нет, мы должны разыскать Медведева в пять-шесть, ну, максимум — в семь часов…

— А если… Не получится?.. — прошептала Галя.

— Тогда используем и радио. Как крайнее средство. Самое крайнее. А лучше бы — без него. Представляете? После такого радиосообщения весь город всполошится. А народ и так нервный. Будоражить его лишний раз ни к чему…

Лейтенант Анатолий Стеринский вообще полагал, что хороший милицейский работник должен как можно меньше тревожить посторонних. Происшествия в городе — каждый день. И каждый день можно давать объявления в газеты и по радио:

«Граждан, знающих что-либо об ограблении квартиры на Литейном, дом шестнадцать… просят зайти в управление милиции…»

«С Гагаринского переулка угнана машина «Волга», черного цвета. Имеющих какие-либо сведения… просят сообщить…»

И так — без конца. И все это будет свидетельствовать только о беспомощности милиции. Да, о бессилии. Анатолий Стеринский и так был нынче недоволен собой. Столько людей втянул в это ЧП! Стольким нарушил сон, выгнал под ливень!

Никто не отказался. Но злоупотреблять этим нельзя. Нет, нельзя.

Однако что же делать?

А время-то идет. Идет время. Осталось до утра всего часа четыре…

3 часа 25 минут.

Лейтенант позвонил начальнику своего райотдела милиции.

— Эх, и не хочется будить! Хотя бы одну ночь дать человеку отоспаться досыта, — сказал он Гале, слушая зовущие гудки в трубке.

Впрочем, взяли трубку быстро, словно звонка ждали и словно вовсе не четвертый час ночи.

Начальник отдела слушал не перебивая.

— Да, историйка, — сказал он, и лейтенант мог бы поручиться, что сейчас начальник, сидя в темноте на постели, в раздумье, потирает ладонью щеку.

— Да, историйка, — повторил начальник. — Я подумаю. А вы держите меня в курсе…

3 часа 35 минут.

И опять ходит, ходит, ходит лейтенант. Времени — в обрез. Надо срочно что-то придумать… Срочно…

А мысль, словно заблудившийся путник в лабиринте, тычется все в те же глухие тупички: ЦАБ… дворники… постовые… поликлиники… Нет, все уже испробовано. И отброшено. Не то. Не то…

Какая обида! В век техники, когда столько умнейших, тончайших приборов к услугам милиции… А вот тут ни одного не применишь. И приходится — логикой, одной лишь логикой…

Ходит лейтенант, ходит, упер кулак в подбородок…

И опять бьется мысль в том же проклятом лабиринте. А если? Все же — поликлиники? Узнать домашние телефоны главврачей? Или заведующих? Так… А они-то, уж конечно, знают, где их вахтеры, где ключи от входных дверей. Войти в поликлиники. А там — адреса больных детей Медведевых…

3 часа 45 минут.

— О, это идея! — громко радуется начальник отдела. И уже шепотом (вспомнил, наверно, что жена спит): — Молодец!