Вижу, как ошеломленные фузилеры без сопротивления отдавали детям свои ружья, и дети убивали их.

Вижу, как моя мать, простоволосая, с космами, падающими на глаза, навалилась на капрала и, зажав между колен его усатую голову, пытается зарезать его ножом, как режут цыплят.

Вижу, как наш рыжеволосый великан кузнец Бельтреск, обагренный кровью, стоит, опершись обеими руками на свою палицу, и все смеется, смеется, не замечая того, что он мертв.

И лишь в полдень, когда завершилась сеча и всадники Роланда верхом на захваченных лошадях бросились преследовать горсточку уцелевших беглецов до самой заставы Ла Саль, я почувствовал острую боль и узнал тогда, что пуля пробила мне левое плечо. Мне вспомнилось, как черная смерть поднималась по ногам бедняги Пужуле. И пользуясь тем, что сознание еще не угасло у меня, я стал клинком ковырять рану, чистил ее, чистил, воя от боли и судорожно сжимая в руке липкую от собственной моей крови рукоятку кинжала.

Пришел я в себя лишь в середине благодарственного молебствия: Роланд решил на месте боя вознести господу хвалу за победу нашу.

Мы шли в какой-то сладостной дремоте, ноги наши тонули в прелой опавшей листве, лежащей здесь годами от одной осени до другой. Плечо у меня разболелось лишь на второй или на третий день после сражения, но голова болела нестерпимо.

Мы без всякой для себя опасности проходили через деревни по той простой причине, что деревни превратились в развалины и в кладбища, — не было там никакой жизни, даже пепел и дым пожарищ развеяли ветры.^{113}

У моего крестного воспаленные глаза блестели на солнце, как две капли крови на почерневшем и голом лице, — ведь все волосы на голове, и брови, и борода, и усы у него сгорели.

Старик раньше нас припоминал, какие деревни и поселки были на той или иной горе, да он и сейчас видел воочию эти сгоревшие селения, и в его старой голове звучали отзвуки шуточных веселых припевок и прибауток о каждой из них:

— Сен-Фрезальское вино от недугов нам дано! А вино из Андеоля не поможет нашей боли!.. Выпей-ка Бюже глоток, будешь в стельку пьян, дружок. В Кро овечки худы, вислогубы, в Эспинасе черствый хлеб — сломаешь зубы! Коль в Борьесе нашем да погожий день, козам до заката прыгать там не лень. В Солероле ясно солнце светит золотом в оконце. Виала хорош, да не родит рожь, нет в его горах садов, зато много там орлов! Сосенок кривых чуть-чуть, о виноградниках забудь. В Женолаке студено, глядь замерзло и окно. Вот село Шамбориго, юродивых там полно. А в Масмене народ прост, что за праздник в сенокос? В Субейране шелкопряд каждый год кокон вьет. Уж неделя в Кайтибеле вина новые поспели, вот и пляска там идет, вот и водят хоровод да едят Пусьельский мед. В Зстриере девушки гордячки, в Полимьере на парней напала спячка. Эх, в Сегале мы плясали, себе ноги оттоптали! Вот девчонка-недотрога, их в Пуэше очень много. Ты в Туреве помечтай, а в Буладе подпевай, в Рьетор сватов засылай: свадьбу в Борьесе сыграй; в Венталоне уж крестят, в Монжуа троих родят; а в Гурдузе целый кузов нам готовят карапузов.

Крестный надоел мне своими припевками, сложенными в те времена, когда в Севеннах еще пели песни. Над каменистым склоном низко летало воронье, целые тучи воронья, затмевавшие солнце, покрывавшие все камни на порожистых речках, кружившие над нашими головами под завыванье холодного зимнего ветра. У крестного моего голова была голый череп, ни одного волоска на ней не осталось, и кожа, обтягивавшая кости, побурела от порохового огня. Кое-кто, поражаясь, что старик уцелел, провозгласил это чудом, но Жуани объяснил, что враг не успел перезарядить пистолет! пороху на полку насыпал, а пулю в дуло еще не забил. Старик Поплатятся о таких мелочах и думать пе думал, как о своей спаленной бороде, — он еще раз устоял в битве со смертью, и слава богу! И он яростно скреб свои обожженные щеки. Тайком он хватал горсть снега и тер им воспаленную огненно-красную кожу, стонал и скрипел, словно ржавые петли ворот.

Как-то вечером, сидя со мной в сторонке от всех, старик Поплатятся заговорил о моих предках.

Род наш идет от далеких времен, — тогда у тех людей, что обрабатывали землю, ничего своего не было, даже имени; рождались они и умирали, оставив не больше следов * чем заяц на лугу. И вот, было ли это во времена Нарбонезы и Аквитании или графства Тулузского, при франках или при готах, а только одному из наших удалось приобрести в свою собственность молодую козочку, а благодаря сему у его сына было уже две козы, у внука — стадо коз, правнука стали называть козопасом, откуда пошло и наше родовое имя — Шабру,^[7] каковое и до сих пор держится. Урывая от сна время, чтобы поработать на себя, они приноровились доить своих коз поздним вечером и на рассвете, а на сеньора работали от зари до зари и питали его плодами трудов своих, и все же крепостные крестьяне, вытягивая из себя все жилы, прикопили малую толику денег и выкупили у сеньора частичку свободы, и тогда сыновья крестьянского рода козопасов уже родились виланами. Много поколений виланов, выросших на кислом молоке да на козьих сырах, ухитрились выдержать и войны, и постои солдат-наемников, и Нападения саксонцев, и набеги сарацин, и, наконец, горцы Шабру смогли купить клочок каменистой земли на самом бесплодном склоне горы. Гранитные глыбы они разбили на куски, камни раздробили в гравий, гравий измололи в песок и так трудились поколения — отец, сыновья, внуки. Кормили всласть своего сеньора, а сами перебивались кое-как благодаря козочкам и умудрились собственными своими руками создать почву на камнях. Потом настал век, когда Шабру укрепили землю на скатах горы подпорными стенками, потом настал век, когда насадили они каштановые деревья, потом был век виноградников, славный век тутовых деревьев и разведения шелковичных червей, век шелковой пряжи, век достатка, когда случалось в горшке и курица варилась и когда люди из крестьянского рода Шабру пасли своих коз, открыто читая Библию. И вот наконец пришел век, когда моему деду пришлось защищать достояние свое, свой хутор и своих коз, а мой отец принял мученическую смерть ради своего бога, своих близких и своего клочка земли. Вот так все эго было, а теперь гравий засыпает хорошую землю в Гравасе, из козьего стада ни одной козы не уцелело, а последний из козопасов Шабру нагим встретил грозу и уже ранено тело его.

ПИСЬМО МЭТРУ ПЕЛАДАНУ

Высокочтимый учитель мой!

Не сочтите мое письмо уверткой, — наоборот, как только я узнал, что наши похитили вас, я думал лишь о том, как бы избавить вас от последствий роковой ошибки, и сделал все, что было в моих силах, дабы сохранить вашу жизнь, драгоценную для меня. Мне не нужно было убеждать моих братьев, никто ни единого слова не сказал против вас, клянусь вам, мэтр Пеладан! Наоборот, каждый старался указать какую-либо прекрасную черту вашу, о которой я забыл сказать, вспомнить какие-нибудь благодеяния, вами оказанные, о которых я не знал.

«Тогда зачем же, — воскликнул я, — зачем хотите вы предать смерти человека, столь высокой души, человека, коему каждый из вас чем-либо обязан?»

И мне ответили, что ваша казнь должна быть возмездием За казнь мессира Вейраса.

Я возмущался, я говорил, что слишком много чести мы оказываем мессиру де Вейрасу, ведь сей зажиточный горожанин, сей «новообращенный католик» никогда пальцем не пошевелил (и даже ни одним грошом своим не поступился) ради нашего дела, что все его думы только о деньгах, а в сердце только одна горячая забота: как бы уберечься от когтей Зверя и от наших ответных ударов; словом, слишком это дорогая цена за Вейраса — принести в жертву такую жизнь, как ваша. К тому же, утратив вас, мы теряем куда больше, чем власти предержащие!

Мне ответили, что в стане католиков вашу смерть признают ответом на казнь Вейраса, что в свите фельдмаршала, понятно, не наденут траура по вас, но в фельдмаршальских депешах Версалю будет сообщено о нашей мести.