Финетта моя, мне хочется, чтоб ты прочла здесь, как я тебя люблю. В нашем краю у людей не в обычае много говорить о любви, да и живем мы с тобой в суровые времена, не располагают они к нежным словам, но как бы я хотел, чтобы ты заглянула в мое сердце. Всего себя отдаю тебе, супруга милая. Раз бог соединил нас, ничто нас не разлучит. Моя маленькая, ты станешь подобна древу, и птицы небесные будут укрываться в твоих ветвях.

Как обычно, Финетта все опустила в тайник,

не прочтя ни строчки, даже не попытавшись

развернуть сверток, хотя он не был ни запечатан, ни завязан;

о скромности этой свидетельствует признание,

написанное ее милыми каракулями на обороте послания мужа,

в которое были завернуты все остальные листки.

Боже мой! Зачем же я так страдаю, как раз теперь, когда наконец познала всю твою любовь, бедный мой Самуил, когда почувствовала себя бесконечно счастливой. И вот все мое счастье обратилось в несчастье. Мне страшно! Так страшно, как еще никогда не бывало!.. Когда я шла сюда, была ночь, черная, безжалостная, — без единой звезды, непроглядная тьма, проливной дождь и все какой-то шум, шорохи… мне все казалось: дышит мне в затылок пьяный драгун. Я слышу запах винного перегара, исходящий от него, чувствую, как он хватает меня за плечи. Тяжко мне в пещерах нашей гранитной Пустыни. Не могу я так… Хочется, чтоб было у нас тепло домашнего очага, застолье, настоящий дом. Тогда и рожу я ребенка. Ну, что вы все требуете 01 меня. Живем мы на ветру, на холоде, вот я и сохну… Ничего не поделаешь… Тяжко мне. Ты ласкаешь меня, а твои ладони, касаясь тела моего, шуршат как сухие листья. И это как раз в такие мгновенья, когда ты, сам того не ведая, даришь мне блаженство любви. Я всегда знала, что я твоя, что я принадлежу тебе, но вот уже три дня, как я познала, что и ты мне принадлежишь. А теперь я чувствую себя одинокой, старой и погибшей. Да, погибшей. И даже не потому, что старик Поплатятся как будто и не замечает меня и уже готов прогнать меня, но оттого, что я — сама не знаю почему — вдруг оказалась совсем одинокой, впервые в жизни, тогда как прежде всегда была с тобой в неразрывной близости, с самого детства, с малых лет, с тех пор, как помню себя. Подумать только! Так недавно я смеялась над великой тревогой деда, от души смеялась! А теперь волна какая-то захлестнула меня… Я — как больная, ненужная овечка. И непрестанно я твержу: «Моисей, по жестокосердию вашему, позволил вам разводиться с женами вашими». Как я люблю Иисуса, сказавшего эти слова. Но миновали евангельские времена, теперь у нас времена Исхода и сердца очерствели… Чтобы сделать рукоятку ножа, нужно срубить дерево и высушить сердцевину его, нужно, чтобы она была твердая. А плоды? Кто думает о плодах? Самуил, вот я сижу на корточках у подножия той стены, где устроен тайник. Самуил, возлюбленный мой, да поможет нам бог! Прошлую ночь (помнишь Самуил?) ты весь пылал, ты был пьян от любви, ладони твои касались моего тела с шуршанием сухих листьев, но даже в твоих объятиях меня не оставлял страх. Утром я увидела твои руки, они были черные от крови, засохшей на них. В ту ночь сожгли Пон-де-Растель. Я хорошо поняла, что в ту ночь я не могла зачать от тебя. Я боюсь, что придет день, когда Закон Моисеев принудит меня, принудит… Господи, я не могу! Нет, никогда, никогда! Прости мне прегрешение мое, прости. Но я так боюсь! Отними у меня все, отними жизнь, но только не Самуила. Пусть вырвут у меня сердце, господи, лишь бы я осталась в сердце Самуила!

Если бы обиратели винограда пришли к тебе,

То, верно, оставили бы несколько недобранных ягод.

И если бы воры пришли ночью,

То они похитили бы, сколько им нужно.

Пишу на кровавой заре после побоища у Рюна; братья наши возвращаются в стан воинов господних, по двое, по трое, словно овцы из стада, рассеянного грозой.

Когда пришел к нам новый ордонанс, предписывавший «сломать все печи для выпечки хлеба во всех хуторах, фермах и малых селениях или же замуровать оные известью, смешанной с песком», наш Жуани продиктовал мне ответ: мы уведомили тех, кто задумал таким способом лишить нас пищи, что мы спалим все поселки, хутора католиков и даже дома «новообращенных», если не найдем в них съестных припасов. И в том же ответе запрещалось под страхом ножа и пожара всем окрестным жителям, к какому бы сословию они ни принадлежали, какую бы религию ни исповедали, свозить съестные припасы в запертые крепости.

И тогда старик Ларгье, дядя Финетты из села Корньяр, рассказал мне древнюю басню о том, как человек начал седеть, а у него было две жены, старая и молодая. И вот старая принялась вырывать у него черные волосы на голове, а молодая — седые, и вскоре он сделался лысым.

В той местности, где командует Жуани, и в той, где распоряжается Кастане, не осталось ни одного католика в каком-нибудь жилье, стоящем на отшибе. Только судья Пеладан, добрый мой хозяин, спокойно занимается своими делами, выходит за ворота* Женолакской крепости, разъезжает один по дорогам верхом на старом своем муле, учтиво кланяется нам, когда встречает нас на дороге. Мы говорим о нем: «Вот смельчак!» — и почти что гордимся им.

Нынче ночью мы, уважая собственный свой ордонанс, спустились к подножию гор и двинулись в сторону Рюна — деревни, что стоит на рубеже нашего малого края и папистского Жеводана, может быть, потому Отступник и не разрушил домов, принадлежащих «новообращенным», а просто поселил там католиков. Ограбленные наши братья как неприкаянные бродили вокруг и не могли вернуться в свои жилища, так как по приказу мессира де Пальмероля солдаты стреляли по ним, как по волкам, во всяком случае убивали мужчин, а женщин комендант отдавал на потеху своим наемникам. Жуани послал этому однорукому коменданту Пон-де-Монвера письмо, написанное мною, и потребовал, чтобы гугенотам отдали их жилище и их добро, грозя, что в противном случае в Рюне произойдут дела небывалые.

В ту ночь гроза и молния обрушились на деревню, дабы внушить уважение к нашему слову. Исполнившись ужаса, викарий Фрессине и его прихожане забаррикадировались в кордегардии, но некоторых кукушек, забравшихся в чужие гнезда, нам посчастливилось поймать, и мы их зажарили на огне пожарища.

Заядлый папист Пьер Фолыне, нотариус в Пон-де-Мон вере, с разрешения однорукого коменданта и с благословения Отступника, присвоил себе и жилище и все владения Пьера Шапеля; сей грабитель громче всех и дольше всех выл, сгорая в пылающем доме, вопил истошнее, нежели молодой Кабанес или дочь Анри Фирмена. Мы с Авелем, слышавшие, как Пьер Сегье пел в пламени костра, радуясь мученическому венцу, и многие другие, кои были свидетелями кончины наших братьев, преданных сожжению после пыток, обычных и чрезвычайных, теперь ловили каждый вопль католиков, сгорающих в домах, где их расселили по билетам, и все мы с глубоким убеждением думали и говорили, что столь великий страх перед смертью изобличает ложную веру и ложного бога католиков.

Мессир де Пальмероль и его гарнизон, конечно, превосходно видели из Пон-де-Монвера яркое пламя пожаров в Рюне, но комендант крепости уже изучил наши повадки: хорошо зная, что мы не станем его дожидаться в деревне, он подстерег нас на обратном пути — там, где мы его совсем и не ждали.

И вот, когда завершилась вторая ночь возмездия, зарево которой перебудило всех птиц, мы повернули назад и двинулись через высокое плоскогорье, волоча усталые ноги, увязая в снегу, коченея на лютом ветру; мы уже миновали Финьялетт, Шамплон и Саларьяль и шли все дальше, измученные, подавленные, отупевшие от всех этих разрушений, от голода, от бессонных ночей и словно пьяные от пожаров, от криков, — и вдруг наемные испанцы напали на нас со всех сторон.^{104}