— Вот отсюда и досюда сделал я первые свои шаги, и мой отец также, и мой дед, и прадед мой, как о том помнят люди…

И посмотрев на Финетту, он вновь обратил взгляд на колыбель, стоявшую между печью и очагом.

— Вот здесь у нас вступают в жизнь!

Моя любимая сидела не шелохнувшись, но две слезинки выкатились у нее из глаз и заблестели на щеках.

Дезельган встал из-за стола и велел всем ложиться спать, тогда и мы встали, но не все: Авель и старшая дочь Катрин как будто не в силах были подняться, так давил на них взгляд отца.

Наконец Дезельган пожал плечами и, тяжело вздохнув, Закрыл глаза.

— В такие времена, когда король дает семилетним детям право менять религию, не может отец мешать детям самим в зрелости выбирать путь.

И лишь тогда Авель и Катрин поднялись из-за стола и, опустив голову, медленно подошли к отцу; он дал им наконец благословенье, и матери вволю наплакались, глядя на них.

— Ступайте, дети мои. И возьмите из наследства, назначенного вам, то, что сможете унести (это не лучшая часть), возьмите, как будто я умер. — И он добавил на родном наречии: — Пойду задам корму скотине, зачем ей раньше времени мучиться?

На рассвете мы уже подходили к перевалу Шальсьо и тут вдруг почувствовали какой-то странный едкий запах, пропитавший даже ночную росу. Мы остановились и, вытянув шею, принюхиваясь, спорили, что это такое может быть. Старик Поплатятся, догнавший нас у перевала, ничего не сказал. Он-то давно заметил, что уже несколько дней запахи, разливавшиеся в предрассветной прохладе, изменились. А через час и мы поняли, что это запах гари, — но не от обычного лесного пожара, какие случаются у нас летом в сосновом бору. Мы в это время проходили над Солейролем, где накануне побывал Отступник.^{99}

Мы идем вслед за пламенем пожаров, шаг за шагом, видим, как обращаются в дым соломенные кровли овчарен, амбаров, сеновалов, как один пожар занимается от другого, как рушатся балки, как регулярные войска и ополчение горожан усердствуют, разбивают стены домов, опустошают подвалы и погреба… Мы следуем за Зверем и видим, как он разевает свою огнедышащую пасть и пожирает наш малый край; идем вслед за ним, спускаясь с высоких Севеннских хребтов, иной раз бываем от него так близко, спрятавшись в лесных зарослях, что слышим, как поджигатели насмехаются над нами. Их великое множество, как белых червей на падали, так же как черви, они кишмя кишат на своей добыче, вся эта нечисть клубком свилась; их так много, что мы не можем напасть на них, даже если позовем на помощь Кастане, Ла Роза и Роланда. А Кавалье мы все равно звать не станем: он и без того изрядно мстит за нас в нашем Ханаане, и коли там его не будет, так в скорости еще новые полки, уйдя из Долины, пожалуют в горы на подмогу Отступнику.

День за днем мы видим, как горят крупные селения и деревни, хутора, мызы, горят одна за другой, мы пьяны от пламени пожаров, у нас сухо во рту, стесняется в груди дыхание и огнем горят руки.

Недавно вечером, спрятавшись среди скал, мы смотрели на пылающий Тремежоль, и вдруг словно хрустнула кость великана: это Бельтреск, державший на колене свою большую саблю, с такой силой налег на нее, что нечаянно переломил. Кузнец отшвырнул обломки и вооружился тяжелой палицей, — до него сию дубинку никто поднять не мог.

* * *

С каждым днем все больше присоединяется к нам наших братьев, — из сожженных своих деревень они уходят в Пустыню, не желая, чтоб их заперли в крепостных стенах. Жуани составляет из них отряды, и те помогают нашим людям снимать в домах двери с петель, отдирать железные скобки, разбирать полы, ссыпать в мешки зерно из амбаров, сгонять скот, складывать на возы домашний скарб и все увозить в наши пещеры в Лозерских горах.

В дни огненной казни стан воинов господних похож на ярмарку; приходят все новые и новые обозы, бредут мулы, нагруженные ларями, мешками, бочками; следом за мулами идут люди — мужчины, женщины и дети, нагруженные, как мулы; скот и люди идут вперемежку.

Мужчины прежде всего требуют себе ружье, часто требуют ружье и женщины и даже дети*

* * *

Нам посчастливилось подстеречь с десяток ополченцев, пни шли отдельным отрядом и отбились о г главных своих войск, кои опустошали Ножаре. Прячась за скалами, мы подобрались к ним, перерезали им дорогу и шестерых взяли в плен, остальные, бросив оружие, убежали. Через минуту мы услышали цокот копыт. Это офицер погнался на лошади за беглецами, — видно, хотел их вернуть. Мы устроили засаду, Бельтреск раскроил голову лошади, и офицер, перекувырнувшись в воздухе, свалился с нее. Едва он упал на землю, мы вдесятером кинулись на него да так рьяно, что Жуани крикнул нам:

— Эй! Погодите убивать!

А поймали мы, оказалось, молодого лейтенанта, весьма статного и пригожего собой. Когда б не усики, закрученные, будто рукоять у епископского посоха, ни дать ни взять дама-щеголиха, — ведь он и напудрен и надушен был, как Знатные дамы в городах, и кружев на себя нацепил, пожалуй, не меньше, чем девица де Мейрьер. Он поднялся, отряхнулся, расправил буфы и кружева, неторопливо оглядел нас, одного за другим, а когда Жуани вплотную подошел к нему, откинул господин офицер голову и выставил свою бородку, прищурив глаза (подумаешь, испугал нас!), и состроил такую рожу, будто стоит ему захотеть, и мы сейчас поползем перед ним на брюхе, как собачонки, — наверняка так и думал. А Жуани в его честь даже оставил наше наречие и Заговорил по-французски:

— Ну-ка, красавчик, отвечай. Ты что за птица? Какой породы?

Лейтенант еще выше задрал голову, поправил перья на шляпе и живо, без передышки отчеканил свое имя, титулы, звания, и мы узнали, что он дворянин, офицер, на виду, замечен его величеством, пользуется покровительством маршала, и малейшая непочтительность с нашей стороны дорого нам обойдется. Так и знайте!..

Вся спесь сразу слетела с дворянина, когда Жуани харкнул ему в рожу; да и то сказать, гончар, верно, долго копил плевок и здорово отделал бородку и пудреные букли офицера.

Женоподобный придворный красавец вздумал было поершиться, да последняя вспышка гордости оборвалась жалобным писком, когда Дариус Маргелан кольнул его сквозь раззолоченный кафтан трехгранным своим лезвием и, заразившись дворянской учтивостью, представился:

— Маргелан! Выхолащиваю кабанов!

И тут нарядный офицер принялся плакать и сетовать. Ведь говорили ж ему другие офицеры, когда он прибыл сюда: война против гугенотов ни чести, ни поживы не принесет, а уж пощады от еретиков не жди никакой. А он, несчастный, попал в Эно в какой-то убогий полк, самый жалкий из всех усмирителей Севенн, да еще назначили его командовать бездельниками-ополченцами и наемными грабителями.

В заключение он предложил нам все свои перстни как выкуп за его жизнь, Жуани сурово сказал ему:

— Мы-то не грабители. Можешь не беспокоиться, зароем тебя в землю со всеми твоими побрякушками.

* * *

Холодный дождь, перемешанный со снегом, хлестал по каменистому пологому склону. День был на исходе, то золотой, то пасмурный, — по воле темных туч. Порывы ветра изгибали струи дождя и, осыпая нас опавшими мокрыми листьями, приносили с собою запах лесной прели и грибов.

На утесе, нависшем над пустошью, восседал Никола Жуани, пастырь божьих детей, собравшихся в Лозерских горах, а рядом с ним наши главные пророки: по правую руку Соломон, а по левую — Гюк. Между этой гранитной кафедрой и застывшей в ожидании паствой, где в первых рядах находились матери с младенцами у груди, беременные женщины и больные, на середине маленькой площадки ждали решения своей участи пленные, голые, дрожащие, и среди них был высокородный офицер, царедворец, похожий сейчас на ощипанного цыпленка.