— А внука моего? Ты его не убьешь, разбойник?
Лесоруб, тяжело вздыхая, утирал себе лоб: экое мученье!
Он весь оброс курчавой шерстью, как плющ, покрывавшей его грудь, переходившей на плечи, усеянные каплями пота. Он сказал мне:
— И куда ж это, спрашивается, шмыгнули оба капеллана! Нет их нигде! Уж мы искали, искали. Везде шарили. Даже гробы в церковном склепе открыли, перевернули, все из них вытряхнули. Ах они, жулики этакие! Смердяки проклятые!
— Ты меня слушаешь, злодей? Поклянись, что не убьешь и моего внучатого племянника! Уж он-то парень молодой и крепкий! Во сто раз лучше тебя, подлеца!
Лежа ничком на снегу, старуха била ногами, словно утка, которой отрубили голову, и впивалась беззубыми деснами в деревянные башмаки Фоссата.
По воле господней подожгли дом Франсуа Рура, потому что на постройку его пошли камни, взятые из разрушенного нашего храма, сожгли хлев и сеновал Жана Фолыне, даже и не помню по какой причине.
Шкафы и сундуки, вытащенные через окна, составили на площади Коломбье, как будто для продажи на ярмарке; меж ними стоял Жуани и примерял тонкие сорочки с кружевными мандатами, а Гюк сдернул с себя рубашку, разорвавшуюся пополам, — ветхую тряпицу, кишевшую вшами, ему не понадобилось даже снимать ее через голову. В воздухе пахло гарью, и иногда через площадь проносились, словно дикие волки, объятые огнем бараны.
Жуани раздобыл себе где-то очень красивый красный плащ, пару пистолетов, какие не часто встретишь, и замечательную саблю с гербом принца Конти.
Выходя из Женолака, мы снова встретили бабку Пеншинавов, она шла вниз по улице Пьедеваль, прижимая к груди кропило с золотой ручкой, и тащила за ухо одного из своих правнуков. Старуха кричала ему:
— Посмей-ка еще раз бегать с этими проклятыми чертенятами! Ты что, хочешь в ад попасть да еще навести на наш дом проклятие божье? Вот я тебе задам!..
Говорят, она пошла к первому причастию еще при добром короле Генрихе IV, заступнике нашем.
— Экая живучая стерва! Разве что при наших детях сожгут ее дубовые башмаки!.. — восхитился великан Фоссат и, покачивая своей кудрявой головой, показывал каждому встречному и поперечному свои собственные деревянные башмаки, на которых заметны были следы беззубых десен старухи.
* * *
А теперь вот лесоруб храпит в объятиях супруги; они даже придумали хитрую уловку, чтобы спать поближе друг к другу, и это кажется мне не совсем-то пристойным: жена Фоссата засунула обе руки в бороду и курчавую шерсть на груди лесоруба, и слышно, как ее пальчики скребут и чешут Это руно, а сама она не просыпается, только на губах ее порой мелькает счастливая улыбка.
Пастуху из Альтейрака снится, что он режет черных козлов. Старик Поплатятся нараспев бормочет:
— Боже, дал ты народу своему силу и крепость, дай же мне дожить…
Остальные как будто дышат все разом, они одинаково изнемогли, ведь столько пришлось им всею переворачивать, жечь, ломать, искать, тем более что после города надо было еще вершить суд божий на хуторах и фермах — у Доде в Малильере, у Депонте в Ля Роке, у Леблана в Ранке, у Жуссана в Редаресе,{66} и каждый усердствовал, не щадя своих сил.
Даже на этих кручах в Лупино наш Жуани старается щегольнуть, распускает хвост, как павлин, ходит в пурпуровом плаще с широкими складками, то и дело вытаскивает из-за пояса пистолеты с гербом принца и, как вошли в дом Пего, давай перед нами хвастаться:
— А город-то ведь укрепленный! Даже Кавалье еще ни разу не полез в укрепленный город.
Гюк, устроившийся в чулане на вязанках валежника, крикнул ему:
— Возгордился ты, Жуани. Кем себя считаешь? Кем? Победителем или слугой господним?
Гончар зевает, широко раскрыв рот, как форель, когда она хватает приманку.
— Ну кем, кем. Ладно уж…
Пророк громко зевает, потом, закрыв свою огромную пасть, говорит слабеющим сонным голосом:
«— Никола! Победитель-то только один!..
— Ну их к дьяволу! Скрутили мы их, как мокрые тряпки. Хе!
И сказав это, Жуани сразу уснул.
Час спустя
Вчера вечером, когда мы приступом взяли Ворота градоправителя, из какого-то закоулка выскочил ополченец и на ставил на нас свой старый самопал. На беду, самый младший в нашем отряде, любимец наш, попал под выстрел этой железной рухляди. Луизе Мулин из Виала, задыхаясь, шептал мне теперь прерывистым шепотом:
— Кровью исхожу, Самуил… И не столько от больших, настоящих ран, сколько вот от этой маленькой дырочки, что вверху… Пустячная такая, а все льет, льет из нее. Тряпки сразу намокают.
На широкой кровати супругов Пего его и не видно совсем — такой он маленький, наш Луизе, провалился в ямку, а лицо белое-белое, как цветок миндального дерева.
— Смотри-ка! Вот уж не думал, что у тебя столько крови, Комарик…
— Ох, попробуй-ка ее удержать! Я никак не могу… Слушай, Писака, ты должен знать, как тут быть…
Я растолковал нашему раненому малышу, что лекарским наукам я не обучен, но слышал, что кровь в конце концов просто жидкость, как пот, как моча и всякая иная влага в нашем естестве, и хирурги, настоящие хирурги, даже нарочно пускают людям кровь, чтобы их вылечить.
— Может, и верно… Чем больше из меня крови вытекает, тем лучше я чувствую себя…
Я стал развлекать его воспоминаниями, ведь это подобает при посещении больного, — рассказал, как казнили Дидье Пеншинава и как мы хитро ловили женолакских ополченцев… но он задремал. Я поднялся, пошел к двери, и, когда уже был у порога, он вдруг сказал, не открывая глаз:
— Самуил, что ни говори, а это не может быть плохо, раз на то господня воля…
Бедный наш Комарик, который принес мне кусок сала в темницу, сейчас его и не заметишь в постели, от него лишь тень осталась.
Я позвал Жуани, но он все не просыпался, я орал ему прямо в ухо, я тряс его за плечи… Все тщетно… Тогда я догадался, что надо сделать, и вытащил у него из-за пояса Знаменитые его пистолеты…
Вот чудо! Он еще и глаз не открыл, но уже вскочил на ноги и большущими своими руками так стиснул мне запястья, что у меня побелели пальцы, и я упал на колени.
Желая разбудить всех разом, он схватил свои прекрасные пистолеты, тщательно их зарядил и, взяв один в правую руку, а второй — в левую, выстрелил, да так согласно, что два выстрела слились в один, и все мгновенно проснулись* Пуля, вылетевшая из того пистолета, что был в правой руке, в куски разнесла прялку, на которую опирался Маргелан; от пули, ударившей влево, слетела полка, приделанная над очагом, и на головы спящих попадали подсвечники, горшки, блюда и прочая утварь, да и сама полка кое-кого ушибла; словом, в мгновение ока все уже были на ногах, выхватили сабли из ножен, а по полу еще катались упавшие котелки, и в воздухе стоял запах пороха. Мы стали обсуждать разные способы останавливать кровь, начиная от пластыря из земли и навоза до прижигания раскаленным железом или смазывания сметаной (ведь от нее свертывается молоко), как вдруг вошла хозяйка и сообщила, что у мальчика кровь больше не течет.
Один за другим мы поодиночке входили в горницу посмотреть на опочившего вечным сном любимца нашего. Пужуле даже позавидовал ему, увидев светлую улыбку, озарившую лицо Луизе, и сказал, что готов променять рану, которую нанес ему серпом правнук старухи Пеншинав, на кровавую рану, которую нанесла Комарику пуля ополченца.
— У меня и трех капель крови не вытекло, но муку терплю адову! Сил больше нет! — стонал наш гонец, уже представлявший себе, как он целую неделю будет волочить свою длинную ногу.
Маргелан пытается починить прялку; Рыжеволосая и Мари помогают хозяйке разливать суп по мискам; кузнец Бель- треск с огненно-рыжей бородой натачивает клинок своего Дюрандаля — меча с клинком широким, как ладонь самого Бельтреска, и, занимаясь своим делом, поглядывает на меня, на мое перо и на листки, но против своего обыкновения не отпускает насмешливых замечаний, вероятно потому, что в отряде я один из всех не спал в ту ночь.
