Потом мы ужинали у Перси Фрея. По дороге туда Альберт останавливал полицейских и спрашивал, что они думают о графе Хельдорфе. Он хотел выяснить, насколько они осведомлены, и отпускал их только после того, как они заявляли, что все это Schweinerei.[212] Он просто с ума сошел! Эти истерические выходки можно объяснить только реакцией на постоянное напряжение.
Был сильный налет; мы переждали его в полуподвале напротив дома Перси, так как вернуться к Тони не решались.
Понедельник, 4 сентября.
Сегодня утром Лоремари Шенбург уехала к своим, не утруждая себя раздобыванием официального пропуска. Одна из горничных Герсдорфов проводила ее до вокзала и видела, как она вскочила в уже отъезжавший поезд: она прошла турникет с перронным билетом. Последнее, что видела служанка, — как с ней заговорил проводник. Хотя я уговаривала ее уехать, я очень беспокоюсь, потому что уезжать подобным нелепым образом означает рисковать тем, что узнаются все ее прошлые проделки. Но как адвокат Тони Заурмы, так и Мария Герсдорф вздохнули с облегчением.
Я пока остаюсь, поскольку завтра состоится предварительное слушание дела Тони в военном суде. Адвокат настроен пессимистически в том, что касается второго обвинения — насчет фразы «В следующий раз не промажут!» За одно это Тони может поплатиться жизнью. Хорошо, что его полковой командир дал ему хорошую характеристику. Адвокат находит, что Тони в неплохой форме и не слишком упал духом. Он объясняет ему, как вести себя на суде: не слишком агрессивно. Теперь я жалею, что отговорила его бежать в Швейцарию. Может, и удалось бы.
Помню, как Тони рассказывал мне про ту ночь, когда был арестован Готфрид Бисмарк. Сам он в тот момент ехал на машине в Силезию. Полиция выставила заслоны на дорогах, его тоже остановили. Он угостил их сигаретами, они дружелюбно побеседовали, и полицейские показали ему приказ: арестовать человека, едущего с девушкой в серебряной «Татре». Он тут же сообразил, что речь идет о Готфриде и Лоремари, поскольку знал, что они выехали в Райнфельд. Он был уверен, что они не доберутся. На самом деле, они благополучно доехали в Райнфельд только потому, что машина сломалась и они поехали дальше поездом.
Вторник, 5 сентября.
Первый день слушания дела Тони Заурмы. Дело было сразу же отложено на две недели, пока прибудут дополнительные данные из Силезии. Любая задержка сейчас бесценна. Но адвокат обеспокоен, потому что улик накапливается все больше и все материалы говорят не в пользу Тони. Похоже, что теперь все будет зависеть от порядочности судей. Сегодня я написала Тони письмо, поскольку завтра уезжаю в Кенигсварт. На работе друзья Адама Тротта полагают теперь, что его действительно уже нет, хотя адвокат Тони придерживается противоположного мнения. Но никто из нас ничего не может больше сделать ни для него, ни для Готфрида Бисмарка, ни для графа Шуленбурга. Кажется, суд над Гогфридом тоже отложен благодаря неустанным усилиям Отто Бисмарка выиграть время. Имя его пока ни разу не упоминалось в печати. Верно, это не слишком хорошо звучало бы: Бисмарк пытается убить Гитлера. Даже они это понимают. Остается только ждать и молиться…
Теперь и мне пора уезжать. Мне еще причитается отпуск по болезни, я могу теперь им воспользоваться. Я рада, что уезжаю, но на душе все-таки тяжело. Все эти недели мы находились в таком напряжении. Мы так переживали происшедшее, что теперь все другое представляется совершенно неважным. И потом, несмотря на страх, я теперь так привыкла жить среди этих развалин, постоянно чувствуя запах газа, перемешанный с запахами битого камня, ржавого железа, а порой даже с вонью разлагающейся плоти, что мысль о зеленых полях, спокойных ночах и чистом воздухе Кенигсварта меня даже пугает.
Так или иначе, похоже, что моей берлинской жизни наступил конец. Через восемь дней Паул Меттерних и Татьяна встретят меня в Вене и, несомненно, начнут уговаривать побыть в Кенигсварте, пока я окончательно не поправлюсь. Я могу сопротивляться давлению семьи издалека, но когда мы будем все вместе, я, вероятно, соглашусь.
Все эти недели я боялась, что союзники сообщат по радио новые подробности о заговоре 20 июля (как они делали поначалу), раскрыв, например, цели зарубежных поездок Адама и тем усугубив его положение; но насчет Адама они долго сохраняли милосердное молчание и начали писать о нем только после того, как немецкая пресса объявила о его казни.
«Das Schwane Korps»[213] беснуется по поводу «blaublutige Schweinehunde und Verraater».,[214] но в недавней анонимной статье в «Angriff»[215] прозвучала, как ни странно, противоположная нота: ни один общественный класс в Германии, говорилось там, не принес больших жертв и не понес, в пропорциональном пересчете, больших потерь в этой войне, чем германская аристократия. Похоже, что некоторые наци начинают подумывать о будущем.
После войны обнаружилось, что по мере приближения поражения начали колебаться даже многие в среде СС, и прежде всего сам Гиммлер. Еще в 1942 г. он спрашивал своего финского массажиста Феликса Керстена: «Как вы думаете? Не сумасшедший ли этот человек?» — и завел досье болезней Фюрера. Сталинград еще сильнее пошатнул его веру в звезду Гитлера, и — как уже отмечалось — в начале 1944 г. д-р Сикс пытался по поручению Гиммлера осуществить мирный зондаж: союзников.
Некоторые высшие генералы СС пошли еще дальше. Начальник уголовной полиции обергруппенфюрер СС Артур Небе, хотя и повинный в массовых убийствах в России, был близок к группе 20 июля и после покушения был повешен. Некоторое время генералы СС Феликс Штайнер и Зепп Дитрих (последний в течение многих лет командовал личной охраной Гитлера и был его главным палачом в «ночь длинных ножей» 1934 г.) планировали нападение на ставку Гитлера. Преемник Канариса на посту главы объединенной разведывательной службы Абвера и СД полковник СС Вальтер Шелленберг обдумывал идею похищения Гитлера и выдачи его союзникам. В Париже во время и после событий 20 июля весьма двусмысленным было поведение обергруппенфюрера СС Карла Оберга, представителя Гиммлера во Франции. Обергруппенфюреру СС Карлу Вольфу суждено было сыграть решающую роль в капитуляции сил Оси в Италии. И именно опять-таки Шелленберг организовал весной 1945 г. переговоры между Гиммлером и шведским графом Фольке Бернадоттом, с помощью которых рейхсфюрер СС намеревался в последний момент вывести Германию из войны.
Вчера у нас обедала Путце Сименс — она близкая приятельница Марии Герсдорф. Она в глубоком трауре по своему брату Петеру Йорку, которого повесили одновременно с фельдмаршалом Вицлебеном. Эта чисто житейская реакция на столь нежитейскую трагедию производила впечатление щемяще неадекватной такому горю. Она много расспрашивала меня об Адаме, который был их другом, но мы ее брата не упоминали. Я не нашла бы слов.
Мои руки все еще в порезах от вскрывания тех устриц, что Тони привез нам перед самым своим арестом.
Вена. Среда, 6 сентября.
Провела свой последний вечер в Берлине с Агой Фюрстенберг и Джорджи Паппенхаймом. Джорджи провожал меня до дома на трамвае; всю дорогу он играл на губной гармошке к восторгу других пассажиров. Он остался ночевать, так как мы с Марией были одни и хотели, чтобы с нами был мужчина на случай воздушного налета. Он спал в гостиной на-одном диване, а я на другом. Когда старая кухарка Марта будила меня сегодня утром, она проворчала: «In meiner Jugend kam so atwas necht vor, aber dieser 20. Juli stellt alles auf dem Kopf»[216]
Примечание Мисси, написанное в сентябре 1945 года:
