Сейчас каждую ночь налеты, но Тони устроил нам пропуск в служебный бункер фирмы Сименса, что через дорогу. У них чудесный подвал глубоко под землей, там чувствуешь себя в полной безопасности. Мы обычно пережидаем налеты вместе с ночной сменой; один из рабочих — симпатичный француз, и мы вместе мечтаем вслух о том, как прекрасен будет снова Париж, когда война кончится.
Пятница, 25 августа.
Лоремари Шенбург оправилась от краткого приступа отчаяния и снова готовится в поход. Мы наконец выяснили, что место их заключения — военная тюрьма — находится возле станции Лертер. Она уже побывала там и с помощью сигарет, добытых Перси Фреем, подкупила одного из охранников, который согласился передать Готфриду Бисмарку записку на крохотном кусочке бумаги. Он даже принес ответ, в котором Готфрид жаловался на паразитов, просил прислать порошок от вшей и немного еды, так как им дают только черный хлеб, а он у него не усваивается. Он не получил ни одной передачи, так что, видимо, единственная альтернатива — каждый день приносить ему бутерброды. Лоремари хочет спросить охранника, не находится ли там также и Адам Тротт, но следует проявлять осторожность, поскольку официально его нет в живых и любое необдуманное проявление любопытства может насторожить их и затруднить бегство или даже ускорить его казнь.
Многие, включая Лоремари, шокированы тем, что я так радуюсь, что Адам, возможно, еще жив. Гораздо лучше быть мертвым, говорят они, чем ежедневно подвергаться пыткам. Но я не соглашаюсь и продолжаю надеяться на чудо.
Вдруг я подумала о Петере Биленберге и его плане устроить засаду на автомобиль, которым Адама возили на допросы в штаб-квартиру Гестапо. Когда он тогда приходил в министерство, он был так полон надежды и оптимизма. Сегодня я поехала автобусом к нему домой, в Далем. Мне открыла девушка, которая подозрительно оглядела меня, преградила дорогу и отказалась вступать в разговор; она только сказала, что Петера нет и некоторое время не будет. Я почувствовала, что она знает больше, чем говорит, но не доверяет мне, поэтому я сказала ей, что я из Министерства иностранных дел и что я работала с господином фон Троттом. Выражение ее лица изменилось, она ушла в глубь дома, и ко мне вышла другая девушка. Эта оказалась более дружелюбной; она сказала мне, что Петер пропал, не видели его и на фабрике за городом, где он работает. Я попросила дать мне его адрес, так как мне необходимо срочно с ним встретиться. Она сказала, что охотно верит, но писать нет никакого смысла, поскольку письма все равно не дойдут. Что означало, что он тоже арестован.
Я ушла совершенно растерянная. В ожидании автобуса я уселась на обочине, от усталости и огорчения не в состоянии даже стоять. Куда ни пойду, все исчезают один за другим; не осталось никого, к кому можно было бы обратиться за помощью. Сейчас арестовывают тех, кто был просто знаком с заговорщиками или работал с ними в одном учреждении. Не знаю, был ли сам Петер активным участником заговора, но в Геттингенском университете он и Адам принадлежали к одному и тому же братству и были близкими друзьями. Одного этого достаточно, чтобы его скомпрометировать.[204]
И тут я вспомнила про Клауса Б. Хотя в прошлом я всегда уклонялась от чрезмерно приятельских отношений с ним, потому что не была уверена, какую игру он ведет, теперь я решила, что если он действительно работает там, где я подозреваю, то он единственный, кто может мне помочь. Вернувшись в город, я нашла еще действующий пока телефон-автомат и позвонила к нему на работу. Я сказала, что должна срочно увидеться с ним. Он велел мне ждать его у станции Цоо. Мы прошли мимо разрушенной церкви Гедехтнискирхе по улице Будапештер-штрассе; я рассказала ему все. Когда я кончила, он остановился и, глядя на меня с лукавой улыбкой, сказал: «Так вы думаете, что я один из них!» — «Я надеюсь, что это так, — выпалила я, — потому что тогда вы, возможно, сумеете что-нибудь сделать!» Он тут же посерьезнел и сказал, что постарается выяснить, как обстоят дела, и если хоть что-то сделать можно, то я могу на него положиться. Мы договорились встретиться завтра у разрушенного отеля «Эден».
Суббота, 26 августа.
Сегодня я спросила посланника Шлайера, нельзя ли меня уволить, поскольку я хочу поступить в Красный Крест и стать медсестрой. Ведь если что-нибудь случится с Джаджи Рихтером и Алексом Вертом — моими последними друзьями здесь, — то я останусь один на один с этой шайкой. Единственная проблема заключается в том, что это может быть воспринято как жест солидарности с теми, кого уже «ушли». Ответ Шлайера был малоутешителен: доктор Сикс, сказал он, никого не отпускает по собственному желанию. Видимо, единственный выход — снова заболеть.
После работы я поспешила к отелю «Эден». Клаус Б. прохаживался туда и обратно с довольно большим газетным свертком подмышкой. Без единого слова он подвел меня к скамейке в том, что осталось от парка Цоо. Удостоверившись, что вблизи никого нет и нас не услышат, он сказал, что навел справки, что сделать решительно никто ничего не может, а тем более кто-либо вроде меня; что Гитлер жаждет мести; что никому из замешанных в этом деле не спастись; что все так напуганы, что даже те, кто мог бы оказать смягчающее влияние, не пошевельнут и пальцем, чтобы не вызвать на себя подозрение. Далее он сказал, что все, кто имел какие-либо связи с кем-либо из заговорщиков, находятся под наблюдением и что я сама сейчас в величайшей опасности; что при их методах допроса меня могут заставить говорить и выдать других, которые еще находятся на свободе, и мне необходимо избежать ареста любой ценой. Тут он приоткрыл уголок свертка, и я увидела небольшой пистолет-автомат. «Если за вами придут, без колебаний расстреляйте их всех и бегите что есть сил. Поскольку это будет для них неожиданностью, вам, может быть, и удастся удрать…» Я не могла сдержать улыбку. «Нет, Клаус. Если мои дела действительно так плохи, то лучше я не стану усугублять свое положение еще и обвинением в убийстве…» Он был искренне разочарован.
Простившись с ним, я поехала в Потсдам за кое-какими своими вещами, остававшимися в Регирунге; я поговорила с обеими горничными. Они сказали, что на Мелани Бисмарк кто-то в их поместье в Померании донес, что она красит ногти и завтракает в постели, что осложнило ее положение, так как сделало ее к тому же «асоциальной». Она очень слаба, и когда вчера в больнице она в первый раз встала с постели, то потеряла сознание, упала лицом вниз и сломала челюсть. Просто сердце разрывается. Ее брат Жан-Жорж Хойос получил разрешение увидеться с ней. Она все время спрашивала его: «Il est mort?».[205] Позже я съездила на велосипеде на огороды и обменяла немного кофе на две дыни, которые мы попытаемся доставить в тюрьму.
По возвращении в Берлин я застала Лоремари у Герсдор-фов. Она рассказала, что, когда сегодня охранник принес ей грязное белье Готфрида для стирки, она шепотом спросила его, там ли еще «г-н фон Тротт». Он ответил: «Ja, ja, er ist noch da»,[206] и сказал, что она может написать ему записку; а завтра он принесет ответ. Она написала: «Нужно ли что-нибудь принести? С любовью, Мисси и Лоремари». Она спросила охранника, очень ли голодает Адам; он сказал, что нет, граф Бисмарк делится с ним своими передачами. Если бы только мы могли быть уверены, что этот человек не лжет!.[207]
От графа Шуленбурга по-прежнему никаких вестей. Теперь мы знаем, что все камеры с номерами 100 и больше заняты теми, у кого еще есть шанс выжить; а с номерами 99 и меньше — уже приговоренными. У Готфрида камера номер 184, у Адама — 97. Ходят слухи, что они закованы в кандалы.
Алексу Верту удалось увезти в безопасное место детей Адама, сейчас они за городом, но его жена Кларита все еще в тюрьме. Детей Штауфенберга держат в приюте под чужой фамилией, но где именно — стало известно, и со временем их можно будет разыскать.
