Воскресенье, 30 апреля.

Долго разговаривала с двумя русскими горничными — прислугой у Ц.-Ц. Пфуля. Одна из них, двадцати четырех лет, потеряв мужа и единственного ребенка во время воздушного налета, осталась на свете одна-одинешенька; милая, приветливая девушка, очень обрадовавшаяся возможности поговорить по-русски, она весьма реалистически оценивает свое положение и относится к будущему со спокойным безразличием. Другой девушке всего восемнадцать. Одетая в черное, в белом переднике, она неизменно приседает, когда к ней обращаются, очень хороша собой и могла бы быть французской субреткой из пьесы. Она только что из Киева, и мы говорим с ней на смеси русского, польского и украинского, но прекрасно друг друга понимаем. Прислуга в Янсфельде очень пестрая: эти русские девушки, немцы — кухарка и няня, множество испанцев, обслуживающих дипломатов, и француз-дворецкий, предводительствующий этим курятником и именуемый при обращении «мусью».

После обеда слушали официальное коммюнике: вчерашний воздушный налет был назван Terrorangriff.[163] Боюсь, что родители снова будут сильно волноваться, так как я не могу позвонить и успокоить их. Позже Тони Заурма отвез нас в Бухов на чай к Хорстманам. Там были испанский посол Видаль и Федерико Диез. Последний сообщил мне подробности о смерти Марии-Пиляр и Игнасио Ойарсабалей. Его посылали опознавать трупы. Свои спальные места они выиграли в карты у другой испанской супружеской четы; проигравшие остались живы. Единственное утешение — в том, что они скончались мгновенно. Видаль подробно расспрашивал о Круммхюбе-ле, так как в скором времени туда будут эвакуированы все иностранные миссии. Не знаю, успеют ли. Лалли Хорстман сказала, что Элизабет Чавчавадзе сейчас возглавляет медицинское подразделение союзников в Марокко. До войны мы все были такими близкими друзьями…

Вечером в Янсфельде мы сидели у камина и говорили о Распутине.

Берлин. Понедельник, 1 мая.

Вернулась в Берлин. Погода по-прежнему плохая. Рассказывают, что английские летчики сбросили венок над могилой Хайнриха Витгенштейна; тем более бессмысленной выглядит вся эта бойня.

После работы долго сидела у Марии Герсдорф с Готфридом Краммом; мы с ним постепенно подружились. Поначалу он держался замкнуто, но теперь все больше поражает меня своей редкостной душевностью. Он показал мне рамку красной кожи с тремя фотографиями одной и той же девушки. Я узнала Барбару Хаттон.

Вечером — «Похищение из сераля» Моцарта с Перси Фреем. Потом легкий ужин в «Адлоне». С Перси чувствуешь себя так хорошо; он ненавязчив, но в то же время понимает многое с полуслова, напоминая этим скорее англосакса, чем швейцарца. Он проводил меня пешком через Тиргартен и обомлел, увидев развалины вокруг нашего дома. Нам пришлось перебираться через нагромождения обломков, и это его поразило. Меня нет. Мы уже больно долго живем, как кролики в загоне.

В описываемое время д-р Ханс («Перси») Фрей возглавлял отдел швейцарской миссии в Берлине, занимавшийся защитой интересов ряда стран, с которыми Германия находилась в состоянии войны.

Вторник, 2 мая.

Сегодня утром мне удалось обменять просроченные мясные карточки Перси Фрея на большую колбасу. Затем на работе я устроила небольшой аукцион, и одна девушка купила ее у меня за несколько меньшую сумму, чем она мне стоила, но зато заплатила за нее действующими карточками, которые я теперь отдам Перси. Я очень горжусь собой!

Оставалась на работе допоздна; затем поехала с Адамом Троттом к нему домой и поужинала там с ним. Наша дружба меня несколько ошеломляет, и до сих пор я сознательно избегала этого. Он совершенно необыкновенный человек. Все его мысли и старания сосредоточены на вещах и ценностях высшего порядка, которым не отвечает умонастроение ни в этой стране, ни у союзников. Он принадлежит к более цивилизованному миру — а этого, увы, нельзя сказать ни о той, ни о другой стороне. Поздно ночью он отвез меня домой.

Среда, 3 мая.

Ужинала у Ханны Бредов, сестры Готфрида Бисмарка, в Потсдаме. Дочь Ханны Филиппа была во время субботнего налета в Министерстве авиации. Несмотря на то, что швейцар пытался ее остановить, она вырвалась оттуда, так как в отеле «Эспланад» у нее был припрятан чемодан, который она хотела спасти. В здание министерства попало восемнадцать бомб, причем некоторые прошли через все семь его этажей. В подвале (где ей полагалось укрываться) было убито пятьдесят человек, а ранено гораздо больше. Я сама в тот момент была поблизости и вполне могла бы оказаться в этом же убежище. Так что и впрямь дело только в везении.

Пятнадцатилетнего сына четы Бредовых, Херберта, призывают в войска противовоздушной обороны. У него красивые глаза. Если он останется жив, то будет сердцеедом. Поразительно, как зрело он судит о вещах и как ненавидит нынешний режим. В прошлом году его мать гадала мне по руке и предсказала, что я уеду из Германии и больше не вернусь. Теперь я попросила ее снова погадать мне. Она погадала и подтвердила свое предсказание.

Четверг, 4 мая.

Днем, прежде чем вернуться в Потсдам, мы с Адамом Троттом долго гуляли по Грюневальду. Идут сильные дожди, но все же весна, и несмотря на холод, повсюду цветы. Адам рассказал мне о своей первой любви и о жизни в Англии и в Китае. Всякий раз узнаешь его с неожиданной стороны.

Воскресенье, 7 мая.

Встала рано, чтобы пойти в маленькую русскую православную церковь, что неподалеку от зоопарка. Там нет подвала. Ждала в очереди исповедоваться, когда заревели сирены. Народу было немного, главным образом остарбайтеры (русские), некоторые сосредоточенно молились. Никто не двинулся с места, певчие продолжали петь. Насколько приятнее было находиться там, чем прятаться в каком-нибудь безымянном убежище! Все свечи вокруг икон были зажжены, и пение звучало поистине вдохновенно. Я исповедалась незнакомому священнику, говорившему: «люби ближнего своего», «когда возвратишься домой» и все прочее — все это под завывание сирен. Снаружи сперва стояла полная тишина, и я начала уже думать, что самолеты улетели, как вдруг они все сразу оказались прямо над головой. Их было множество, они летели волна за волной. Была сильная облачность, зенитки стрелять не могли, и они летели очень низко. Гул их моторов был такой же громкий, как разрывы бомб, одно невозможно было отличить от другого. Казалось, что ты стоишь под железнодорожным мостом, по которому мчится экспресс. Внезапно хор замолк. Прихожане попытались было продолжить пение, но пели нестройно. В какой-то момент ноги попросту отказали мне, я доковыляла до паперти и села там на ступеньки. Рядом со мной стояла красивая монашка, и мне было как-то легче возле нее. Она наклонилась и прошептала: «Не надо бояться, с нами Бог и все святые!» — а когда на моем лице отразилось сомнение, она добавила: «Во время литургии ничто не может случиться». Уверенность ее была так тверда, что я сразу приободрилась. Отец Михаил продолжал молиться вслух, словно и не слышал шума снаружи, и к моменту причастия стало потише. Когда служба кончилась, я ощущала себя на пятьдесят лет старше и совершенно без сил.

Позже я услышала, что в это утро над Берлином пролетело тысяча пятьсот самолетов. В начале войны нам казалось, что тридцать самолетов — это уже достаточно опасно. Странно, что хотя теоретически я полностью смирилась с возможностью погибнуть под бомбами, но стоит только начаться гулу бомбардировщиков и грохоту разрывов, как меня физически парализует страх, и с каждым налетом этот страх делается, похоже, все сильнее.

Пообедала у Герсдорфов, где нашла одну Марию с Готфридом Краммом. Загнанный в подвал в Вильмерсдорфе, он пытался читать Шопенгауэра, но не смог сохранить серьезное лицо, так как очутился посреди старушек, у которых подбородки были подвязаны полотенцами, и из них, словно бороды, торчали мокрые губки; считается, что это предохраняет от фосфорных ожогов.