Понедельник, 22 ноября.
Я так устала после вчерашнего приключения, что сегодня собираюсь лечь спать в семь вечера. Ушла работать не позавтракав, и сейчас сижу в бюро позже обычного, поскольку у нас назначено какое-то скучное совещание. Дождь льет как из ведра.
Сегодня день рождения Джорджи.
Вторник, 23 ноября.
Вчера ночью была разрушена большая часть центра Берлина.
После обеда пошел сильный дождь. Меня послали за одним необходимым для совещания документом. У нашего нового начальника Бютнера мания устраивать совещания; он их созывает почти ежедневно. Вероятно, он любит просто «провести смотр своим войскам». По-моему, это пустая трата времени. По дороге я промокла и опоздала; совещание продолжалось до начала восьмого. Я бежала по лестнице, чтобы скорее попасть домой, когда швейцар остановил меня зловещими словами: «Luftgefahr 15».[108] Это означало, что приближаются крупные вражеские соединения. Я помчалась обратно, перескакивая через две ступеньки: предупредить тех, кто далеко живет, чтобы оставались на месте, не то попадут под бомбежку по дороге. Сирены завыли как раз в тот момент, когда я опять выходила на улицу. По-прежнему шел сильный дождь; я все же решила пойти пешком домой, так как автобусы вот-вот должны были остановиться. По пути я бросила в почтовый ящик только что написанное длинное письмо Татьяне.
На улицах было полно народу. Многие просто стояли на месте, поскольку из-за дождя видимость была такая плохая, что никто не рассчитывал, что налет будет долгим или разрушительным. Дома меня ждала Мария Герсдорф, она сказала мне, что ее муж Хайнц только что звонил из Stadtskommandatur,[109] где он служит, и предупредил, что приближающиеся воздушные силы противника крупнее, чем обычно, так что налет может быть серьезным и он остается ночевать у себя в бюро. Я не успела поесть и умирала от голода. Мария попросила старую кухарку Марту разогреть суп, а я пошла наверх переодеться в брюки и свитер. Я также собрала кое-какие вещи в маленький чемодан, как теперь принято делать в подобных случаях. Папa был у себя, давал урок языка двоим молодым людям. Он сказал, что не желает, чтобы его беспокоили.
Я едва уложила вещи, как послышалась стрельба зениток. Они палили с самого начала очень яростно. Папa со своими учениками все-таки вышел, и все мы поспешно отправились в полуподвал за кухней, где мы обычно пережидаем налеты. Не успели мы туда добраться, как услышали гудение первых приближающихся самолетов. Они летели очень низко, и стрельба зениток вдруг потонула в другом звуке — разрыв бомб, сперва вдали, а потом все ближе и ближе, пока не возникло ощущение, что бомбы падают буквально на нас. При каждом разрыве дом содрогался. Давление воздушной волны было невыносимо, шум — оглушающий. Я впервые поняла, что означает выражение Bombenteppich[110] — союзники называют это «насыщенной» бомбардировкой. В какой-то момент посыпались осколки оконных стекол, и все три двери подвала грохнулись на пол, сорванные с петель. Мы поставили их на место и прислонились к ним, чтобы они держались. Мое пальто осталось в прихожей, но я не решалась выйти за ним. У входа с шипением упала зажигательная бомба, и мужчины осторожно выбрались ее погасить. Неожиданно мы сообразили, что у нас нет под рукой воды на случай пожара, и спешно открыли все краны в кухне. Это на несколько минут приглушило шум, но ненадолго… Самолеты пролетали не волнами, как обычно, а непрерывно гудели над головой, и это продолжалось больше часа.
Тут пришла кухарка с моим супом. Я почувствовала, что если я его съем, то меня вырвет. Я не могла даже спокойно сидеть: вскакивала на ноги при каждом разрыве. Папa, как всегда невозмутимый, все это время сидел в плетеном кресле. Однажды, когда я вскочила после особенно оглушительного взрыва, он спокойно заметил: «Сядь! Сидя ты будешь дальше от потолка, если он обвалится». Но разрывы так быстро следовали один за другим и так нестерпимо оглушали, что в самые отчаянные мгновения я становилась у него за спиной и держалась за его плечи, как будто ища в этом спасения. Ну и буйабес же семейный вышел бы из нас!.[111] Его ученики съежились в углу, а Мария стояла, прислонившись к стене, молилась за мужа и выглядела совершенно потерянной. Она все советовала мне держаться подальше от мебели, так как та может разлететься в щепки. Бомбы все сыпались, и когда рухнул соседний дом, Папa пробормотал по-русски: «Воля Божья!» И действительно, казалось, что нам нет спасения. Через час стало поспокойнее, Папa достал бутылку шнапса, и все мы сделали по нескольку крупных глотков. Но тут же все началось снова… Гудение самолетов над нами прекратилось лишь около 9. 30 вечера. Должно быть, их было несколько сотен.
В этот момент — чудо из чудес — раздался звонок телефона. Звонил Готфрид Бисмарк из Потсдама, справлялся, все ли у нас в порядке. Они слышали, как тысячи самолетов летели прямо над головой, но из-за плохой видимости были не в состоянии сказать, причинен ли большой ущерб. Когда я сказала: «Это было ужасно!» — он вызвался приехать и забрать меня, но я ответила, что не стоит, так как худшее, видимо, позади. Он обещал выяснить, где находится Лоремари Шенбург, и перезвонить.
Отбой дали лишь через полчаса после того, как улетел последний самолет, но задолго до этого нас убедил выйти из дома незнакомый морской офицер. Он сказал, что все это время ветра не было, а теперь поднялся сильный ветер, и пожары распространяются. Мы вышли на наш маленький скверик и увидели, что небо с трех сторон действительно кроваво-красное. Офицер объяснил нам, что это только начало; главная опасность наступит через несколько часов, когда пламя разгорится по-настоящему. Мария дала каждому из нас по мокрому полотенцу — защитить лицо, прежде чем выйти из дома. Разумная предосторожность: наша площадь была уже вся в дыму, трудно было дышать.
Мы вернулись в дом, и ученики Папa залезли на крышу разведать, где горит. Явился наш сосед, датский поверенный в делах Стеенсен-Лет, с бутылкой бренди. Когда мы стояли в гостиной, беседуя и время от времени подкрепляя себя глотком-другим, снова зазвонил телефон. Это был опять Готфрид, страшно встревоженный. Он позвонил домой к Берндту Мумму, у которого Лоремари обедала с Агой Фюрстенберг, но ему сообщили, что Лоремари ушла сразу же после отбоя, — куда, никто не знает. Готфрид думал, что она, возможно, пытается добраться до меня, но поскольку мы находимся в огневом кольце, то я сомневалась, что ей удастся пробиться.
Странно, но как только он повесил трубку, наш телефон забуксовал; то есть нам звонить можно было, а от нас — нельзя. Кроме того, отключились электричество, газ и вода, так что нам приходилось пробираться по комнатам чуть ли не наощупь, с фонариками и свечами. Хорошо еще, что мы успели наполнить водой все имевшиеся в доме ванны, раковины и ведра. Ветер теперь уже угрожающе усилился и ревел, как шквал на море.
Выглядывая в окна, мы видели непрекращающийся поток искр, падающий на наш и соседние дома; воздух становился все удушливее и горячее, в зияющие оконные проемы валил дым. Мы прошли по всему дому и к облегчению своему обнаружили, что кроме разбитых окон и сорванных с петель дверей, ничто серьезно не пострадало.
Мы решили было перекусить бутербродами, но тут опять завыли сирены. Примерно полчаса мы стояли у окон в полном молчании. Казалось совершенно очевидным, что сейчас все начнется заново. Потом снова дали отбой. Видимо, прилетали разведывательные самолеты противника оценить масштабы разрушений. Мария, все это время молчавшая как бревно, вдруг расплакалась: ее муж все еще не давал о себе знать. Мне ужасно хотелось спать, но решили, что я буду дежурить у телефона. Я завернулась в одеяло и устроилась на диване, поставив аппарат на пол рядом с собой. Около часа ночи из Потсдама позвонили Готфрид и Лоремари. Нас тут же разъединили, но теперь, по крайней мере, мы могли больше за нее не беспокоиться.
