- Откуда ребеночек? - удивился Кулешов.
- Все оттуда, - находчиво отвечал Глотов. - Вперед, Сашок! - И протянул тому стакан.
- Вперед, - привычно сказал Кулешов.
Через полчаса мощный огонь пел в топке - пьяненький Кулешов, опираясь на совковую лопату, кричал:
- Есть пламя!
- Отлично! - Глотов почему-то взял на руки одеяльный конвертик, где проживал свою несознательную жизнь младенец. - Топку-то не закрывай!
- А может, не надо? - отрывал от стола трафаретную голову Сушко.
- Уговор дороже денег! - И Глотов неверно шагнул к печи.
- Огоньку поглядеть! - захихикал Кулешов. - В огне - сила! Мощь! Ударный труд!
- Во! Во! Верные речи говоришь! - И совестливым движением вкинул в пламя то, что держал в руках. - Господи, прости нас, грешных!.. Закрывай, Шурик, топку, жарко! Упрел я...
И хихикающий Кулешов послушно закрыл заслонки, видя, как на пламенистом ожерелье рубинового огня...
В хорошую зимнюю погоду из окна нашей квартиры видна иголочка телебашни и поэтому телеприемник работает без общей антенны - сам по себе, амбициозный. Я болею гриппом, бью баклуши и смотрю текущую передачу, слушая:
- К большому сожалению, в силу временных причин, блядь, мне не удается присутствовать на заседании сучьего пленума. Но я внимательно ознакомился со всеми материалами, которые легли в основу плана будущего года...
По стране шла эпидемия гриппа, и большинство населения грипповало. Занеможил, истекая соплями, и тот, кто "в силу временных причин, блядь"...
Почему нам врут, мать вашу так, лекальщики нашей жизни! Это же какое-то национальное бедствие - ложь! Ложь во имя спасения? Ложью пропитана вся наша жизнь, как воском бумажные деньги, которыми мы расплачиваемся за коммунальные услуги своего стойла, пролетаризованный, нищий корм, веру, надежду и любовь. Почему те, кто наложил лапу на правду, считают, что они любят родину больше, чем кто-нибудь иной? И ежедневно вываливают на наши головы нечистоты лжи, шелуху недомолвок, огрызки одобрения, битые бутылки пустозвонства, провонявший фабрикованный фарш обещаний.
Мне даже по-человечески жаль того, кто прошагал тяжкий, выморочный путь к штурвалу власти, и вот оно в руках, колесо фортуны, ан нет - нет власти над временем и пространством, а есть больничная палата и медицинский аппарат, посредством которого можно поиграть со смертью, есть за окном безразличный, спивающийся люд, есть соратники, со сдержанным нетерпением ждущие конца, есть боль в организме, есть политиканствующие ретушеры, продающие за жиромассу все, что только можно пустить на продажу, даже жизнь...
к бабке смерть заносчиво не заходила - видно, случилась у нее незамедлительная, тяжкая, душегубная работа. И бабка была вынуждена продолжить свое присутствие в жизни. Питалась она бумажной коростой. Пол ею был покрыт до кровати - удобно, руку протянул и в рот питательный кусочек.
От такой калорийной пищи бабка частенько впадала в забытье - и казалось ей: она молодая, и бежит, и бежит, и бежит по чистому полю цветов в любовной потехе от уполномоченного, добрый он парубок, да нет у него буйной головушки - культя.
- А зачем нам, членам ВКП(б), голова? - удивлялся он. - Нам голова предмет необязательный.
- А как же целоваться? - спрашивала бабка.
- Это есть пережиток прошлого, - рубил командирской саблей цветы поля. - Это есть вредный пережиток! - Убитые цветы кровопролитным потоком утекали в овраг, где уже бурлила и кружила заводями цветочная река. - По законам мировой революции, - объяснял уполномоченный безграмотной селянке, - речка впадает в море, а море - в океан, а над океаном взойдет ослепляющее весь мировой беспорядок солнце свободы, равенства и братства!
Бабка заслушивалась такими организационно-хозяйственными речами и не замечала до поры до времени кобелиных усилий со стороны члена (б).
- Ой-ой! - волновалась, когда замечала. - В чем дело, любый?
- Не желаешь зародить новую счастливую жизнь во вред империалистическому окружению? - грозно интересовался уполномоченный и шваркал саблей в ножнах.
И бабка желала:
- Давай уж, Петрович, назло всем врагам революции! - И становилась в привычную рабоче-крестьянскую позу: рачком-с.
Меня, гриппозного, посещает Цава, он садится на кухне и жрет принесенные им же мандарины, орет, что все в порядке, он нашел человека, который устроит свидание со смертником Кулешовым.
- А он того?.. - хриплю из комнаты. - Не подведет?
- Нет, он крепкий. Полковник. Дуб дубом.
- Я тоже хочу мандарин!
- Они холодные, грею.
- А когда встреча-то?
- Завтра. В двенадцать ноль-ноль.
- Завтра? - удивляюсь. - Я же болею!
- Жена пойдет.
- Я сам хотел.
- А тебя не пустят.
- Почему?
- Потому что! - В двери появляется Вава. - Не дыши в мою сторону! - И швыряет оранжевые шарики. - Потому что ты - никто!
- Как это? - обижаюсь. И очищаю мандарины - у них чувствительный запах надежды.
- Не мог же я объяснить товарищу полковнику, что ты у нас творческий... м-м-м... субъект! Он бы меня не понял.
- А что он понял?
- Корреспондент газеты - это он понял.
- И за это самое? - Я пощелкал пальцами.
- Фи, как ты низко думаешь о людях долга.
- А как думать?
- Он - по убеждению, - сказал мой друг Цава.
"Кто сегодня исполняет смертные приговоры? Человек, состоящий на специальной должности, или просто дежурный сержант или офицер? Кто становится исполнителем приговоров - по долгу или по призванию? Чью совесть обременяем "законным убийством"? А если не обременяем ничью, то не значит ли это, что с нами самими что-то происходит?"
оба напарника по котельной были мертвецки пьяны. Сейчас, ребята, сейчас, говорил им Кулешов и ходил по котельной в ожидании нового огня. И заглядывал под скамью, где вроде бы лежал новорожденный. Кулешов думал, что младенец свалился под скамейку, и поэтому заглядывал туда. Но там был мусор. И Кулешов вспоминал, где сейчас лежит ребенок; он, наверное, упрел в углях, думал Кулешов и ходил, ходил, ходил по котельной, слушая музыку огня. Наконец он, подкормленный, взревел организованной силой - и Кулешов открыл путь к нему, и взялся за неладную тушу Глотова. Сейчас-сейчас, потерпи уж, говорил преступник и впихивал обмякшее тело в топку. Тело попыталось оказать сопротивление, однако Кулешов скоренько закрыл заслонки и удовлетворенно захихикал.
