В описанной психологической ситуации к категории «лиц, лишенных собственных ориентиров» можно отнести: людей социально дезадаптированных, неспособных самостоятельно разобраться в быстро меняющейся современности; равнодушных или неприязненно настроенных лиц, не заинтересованных в положительном результате; особ, изначально позиционирующих себя в качестве «рупора общественности» — а проще говоря, демагогов. Все они видят в неопытном молодом человеке не индивидуальность, а всего лишь объект идеологической сделки: я произношу «правильные общественно–полезные» слова, а ты поступаешь, как велит твое сознание, окутанное идеологическим туманом. По ходу десятков – если не сотен — подобных «сделок» объект идеологической обработки теряет нечто очень важное. Он теряет индивидуальный подход к проблеме. Он забывает, что речь идет о его жизни, что это его выбор, что это его взаимоотношения с действительностью. А взамен конкретики, естественно, приходит абстрактная схема «общественно–полезного поведения».

Но каким образом, спрашивается, неоднократно упомянутое общественное мнение связано с воззрениями отдельных людей или социальных групп? Фифти–фифти. Или связано, или не связано. «Общественное мнение следует рассматривать как некий коллективный продукт, но в качестве такового оно не является каким–то единодушным мнением, с которым согласен каждый составляющий общественность индивид, и не обязательно – мнением большинства»^[21]. Словом, отдельные социальные группы могут не соглашаться с общественным мнением, специалисты могут не соглашаться с общественным мнением, индивидуалисты могут не соглашаться с общественным мнением – и тем не менее, в силу своей массовости, оно управляет поведением и предубеждениями людей. При всей своей сомнительности, ошибочности, устарелости. Поэтому каждое утверждение, извлеченное из этой «кладези», следует проверить и перепроверить.

В частности, миф о том, что личные контакты в индустриальном обществе менее искренние и открытые. Притом, что строгий анализ данных показывает обратное.

Именно в рамках индустриального социума у индивида больше «права голоса», а традиционная форма контакта не позволяет человеку выразить собственное мнение.

Особенно если это мнение не совпадает с мнением присутствующих. Разговор циркулирует в пределах социальной игры, идущей по правилам этикета, в частности, по кругу «светских» тем. Американский психоаналитик Э. Берн, создатель теории трансактивного анализа, называет это развлечением по сценарию «Болтовня Мэри»: рассуждения скучающих женщин, которые служат для структурирования времени (а проще говоря, для убийства времени) и для выбора партнеров для психологических игр^[22]. Получалось нечто вроде движения маятника – от развлечений^[23] к играм и обратно, от одной суррогатной формы общения к другой. Э. Берн считал, что игры, развлечения и ритуалы^[24] помогают, при умелом использовании, разрядить эмоциональное напряжение, снизить уровень агрессии, тревоги, страха – и все без лишних «душевных трат». Подобная система ограничивала не только открытое общение, но и само развитие потребностей. При ней, как полагают социологи, нет необходимости «открывать свои вкусы и предпочтения другим»^[25], и «можно даже сказать, что у вас вообще не должно быть индивидуального вкуса»^[26]. Зато в индустриальном обществе гражданам позволено не только подчиняться принятым установкам, соответствующим их «положению», но и менять эти установки на потребу «личным целям».

Современная молодежь, действительно, намного свободнее в выборе своей системы ценностей, нежели были мы когда–то, лет двадцать пять тому назад. И все же следует признать: свобода имеет два лица – так же, как и милая русскому сердцу анархия – крайняя степень свободы. В теоретическом представлении анархия – такое социальное устройство, при котором нет нужды в централизованном управлении, в правоохранительных и правозащитных органах, в силовых структурах – и все потому, что граждане достаточно сознательны, чтобы по собственной воле исполнять законы общества. Преступников нет – поскольку неоткуда взяться самой идее преступления. А на деле что вышло? Хаос. Беспредел. Темный ужас. Вот как выглядит свобода, не сопряженная с ответственностью. Россия досыта хлебнула свободы без ответственности и до сих пор еще расхлебывает. Старшие это видят (а кое–кто помнит по собственному опыту), оттого и побаиваются обильно нахлынувшей свободы. Считается, что человек, пройдя через горнило, становится бесстрашным. Ничего подобного. Он просто начинает понимать, чего следует бояться, и перестает бояться всего или ничего, как оно было до получения опасного опыта. Младшим трудно понять подобное отношениям к реалиям. Их подход – амбиции и энтузиазм, да вдобавок ощущение, что всегда было и всегда будет так же, как сейчас.

Что же нам мешает бестрепетно глядеть в будущее? Негативный опыт? Да, конечно. Вопрос в том, какой именно.

Нельзя сетовать на все жизненные неприятности поголовно, необходимо локализовать проблему.

Тем более, что это скорее историческая, нежели индивидуальная проблема. И состоит она в том, что при смене типов общества неизбежно происходит следующее: расшатываются социальные нормы. Это явление сопровождается нарушением социальных правил и сменой социальных ролей. Как результат, растет число людей, не принимающих нормы и ценности общества. Возникает аномия^[27], самое экстремальное выражение которой – самоубийство. К счастью, это не единственный метод, которым пользуются «недовольные» представители общества, чтобы адаптироваться к «времени перемен». В эпоху аномии также перерождаются принципы действия социальной регуляции – то есть принципы взаимоотношений между людьми и группами, между государством и гражданами, между организациями и работниками. Основа любой социальной регуляции – ролевая. В традиционном обществе социальные роли назначаются, в индустриальном – приобретаются. Итак, на взгляд человека, погруженного в эту обстановку, все выглядит не лучше конца света. «Распалась связь времен», и все такое. Ощущение безвыходности, страх превратиться в марионетку очередного политического шарлатана, невозможность удовлетворить первоочередные потребности – все это на нашей памяти. Это признаки кризисной эпохи, которую мы пережили, но не изжили.

Это было странное время – все против всех, а на твоей стороне никого, и даже ты сам не уверен, на чьей ты стороне. Мы, сами того не зная, четко подчинялись законам психологической реакции на крушение основ и устоев. Эпоху кризиса идей, согласно теории Макса Вебера, можно пережить только встав в оппозицию к существующим нормам. Существует три варианта оправдания для нарушения общественных установок. Первое – «авторитет «вечно вчерашнего»: авторитет нравов, освященных исконной значимостью и привычной ориентацией на их соблюдение»; второе — «авторитет внеобыденного личного дара»; третье – авторитет «в силу «легальности»… и деловой «компетентности»^[28]. Так и мы: кто–то обожествлял «наше славное прошлое», классику, историческое вчера – и погружался в пассеизм^[29]; кто–то находил лидера по вкусу и всюду превозносил его харизму; кто–то пытался найти знающего эксперта и выяснить, что тот думает обо всем этом кошмаре. И все «протестующие» подыскивали личное обоснование для недовольства окружающим.

Со стороны (скажем, если вы выбрали одно обоснование, а ваш родственник или коллега по работе – другое) это выглядело форменным сумасшествием. Казалось, все наши ближние и дальние прямо обезумели: кто в религиозность ударился и пошел босой по Руси, кто в политическую партию записался и прокламации раздает, кто в библиотеке сидит безвылазно, «Капитал» Маркса конспектирует. Ужасали и крайние проявления протеста, вызванные психологическим механизмом «отвлечения». Некогда вполне нормальные люди пытались избегнуть конфликта с обществом, но, будучи не в силах пересилить внутренний отказ от ценностей и норм, превращались в аутсайдеров, в бомжей, алкоголиков, душевнобольных, погруженных в мир собственных мечтаний. Другие призывали к публичному протесту – к бунту, мятежу, перевороту и повальным ревизиям, а себя норовили поставить лидерами народных масс.