Разговаривать с Катей расхотелось. Тем более, что она, бросив на него единственный взгляд, отвернулась и больше не смотрела в его сторону. «Не может простить, — подумал Вадим. — Я бы тоже не простил». И тут же пришла успокоительная мысль: «А, может, это не она? Может я ошибся? Ведь на земле столько людей, похожих друг на друга. Спрошу потом у Семы, он ее знает, скажет, кто такая».

Вадим снова протянул руку к пепси-коле. В это время распахнулась дверь таможенного зала и сквозь проем стали протискиваться люди, толкая перед собой огромные сумки и тюки. Аэровокзал сразу наполнился разноголосым гомоном. Челноки, прилетевшие из Эмиратов, рвались на свободу. Где-то среди них была Люська. Он представил ее потную, взъерошенную, озлобленную неожиданной задержкой и нехотя двинулся навстречу вываливающей толпе. Надо было встречать подругу. Тем более, что Люська с тюками уже оказалась в зале и, вытирая платочком пот с лица и загривка, нервно озиралась, ища глазами Вадима. Он оторвался от стойки и, понурив голову, пошел ей навстречу, согнувшись и опустив плечи, словно раб.

Проходя мимо очереди улетающих во Франкфурт, Вадим поймал на себе взгляд элегантной девушки. Их глаза встретились и он услышал, как она громко и отчетливо спросила:

— Вадим?

Звук голоса потряс его. Он никогда не слышал, чтобы она произносила хотя бы одно слово. Вадим обмер, увидев Катины глаза, и сразу перестал ощущать себя. Все, что жило в подсознании долгие годы, заполнило душу. Он словно вернулся в прошлое. Вадим непроизвольно шагнул навстречу и произнес высохшими губами:

— Катя?

3

Ночью над поселком бесновалась гроза. Молнии, взрываясь огромными всполохами, рвали на части небо, высвечивая крыши домов и силуэты деревьев, на землю с шумом обрушивались потоки дождя. Но в доме было тепло и уютно и бушевавшая непогода делала этот уют особенно замечательным. Крыша гремела, оконные стекла при каждом раскате грома слегка позвякивали, а стоявшая под окном береза, сгибая при порывах ветра раскидистую верхушку, жалобно шелестела холодными, мокрыми листьями. Всполохи молний выхватывали ее из темноты и освещали кухню. И тогда Федор видел сидевшую рядом Катю, которая, подперев рукой подбородок, смотрела в окно. Он чувствовал, что ей нравится сидеть в темноте и слушать бушующую за окнами непогоду.

Отец еще с обеда уехал на станцию получать инструмент и не вернулся. Последний пригородный поезд давно прошел, а пассажирские здесь не останавливались. Так что приехать он мог не раньше обеда следующего дня. Такие отлучки отца случались не первый раз и дети привыкли к ним. Однажды Федор слышал, как их соседка, рыхлая женщина лет пятидесяти, которую за большие выпуклые глаза и жирный отвисший подбородок в поселке прозвали Жабой, говорила старухе Редкозубовой, что отец завел на станции женщину. Она работала в отделении дистанции пути то ли кладовщицей, то ли учетчицей. Может быть отец остался у нее. Федор, считавший себя в свои пятнадцать лет уже взрослым, не осуждал отца за это. Мать умерла семь лет назад и с тех пор отец жил вдовцом.

Катя появилась на свет через год после Федора, росла озорной и чрезвычайно подвижной, но в день смерти матери стала немой. Отец обвинял в этом Руфину. Та первой увидела, что их мать попала под проходящий через разъезд товарняк. Хотела проскочить пути перед самым тепловозом, но оступилась, упала на рельсы и ей отрезало ноги выше колен. Мать вгорячах на руках поползла от еще грохотавшего состава, а обе ее ноги остались лежать между рельсов. Все это случилось на глазах соседки, оказавшейся около железнодорожной насыпи. Ей бы бежать в конторку, звать на помощь врача, а она, ополоумев от страха, понеслась первой сообщить страшную весть детям.

Дома была одна Катя. Запыхавшаяся Руфина рывком отворила дверь, тяжело дыша, повалилась на косяк и, сорвав с головы платок, закричала, срывая голос:

— Беги на станцию. Там твою мать зарезало поездом.

Катя, побелев и почувствовав, что от страшных слов останавливается сердце, уставилась на соседку расширившимися зрачками.

— Беги, чего стоишь, — мотнув головой, повторила Жаба и вытерла платком пот с лица. — Может еще живую застанешь.

Катя попыталась что-то ответить, но у нее отнялся язык. Она долго не могла оторвать от пола ноги, потом, наконец, сдвинулась с места, проскочила мимо соседки и, часто-часто перебирая локтями, побежала на станцию. Еще издали увидела на краю насыпи толпу людей. Мать лежала в огромной луже почерневшей крови, но была еще жива. Толпа расступилась и пропустила Катю. Мать посмотрела на нее широко раскрытыми, затуманенными глазами и попыталась произнести какую-то фразу, но не смогла. Ее фиолетовые губы слегка шевельнулись, но рот не открылся. Катя отвела взгляд от глаз матери и увидела лежащие между рельсов ноги. Она качнулась, словно потеряв опору, почувствовала, что земля поплыла из-под нее и упала рядом с матерью.

Очнулась Катя дома на своей кровати. В комнате было полно людей, в том числе совершенно ей незнакомых. Из кухни доносились два голоса, мужской и женский.

— Ну и что вы сделали, когда увидели? — спросил мужчина и его голос показался Кате сухим и неприятным.

— Как что? Побежала сюда, сообщить детям, — ответила женщина и Катя по голосу узнала Руфину.

— Почему детям, а не дежурному по станции? — снова спросил мужчина.

— Да я разве знаю, почему? — дрожащим голосом сказала Руфина. — Увидела — мать помирает, вот и понеслась.

Катя приподнялась на локте, чтобы рассмотреть через дверной проем тех, кто разговаривает и увидела спину человека в милицейском кителе. Руфину допрашивал милиционер. Он сидел за столом и, задавая вопросы, что-то писал на большом белом листе бумаги.

— Ты лежи, лежи, — услышала Катя над собой женский голос и почувствовала, как мягкая рука прикоснулась к ее плечу.

Сидевшая рядом с кроватью женщина погладила Катю по голове и натянула на нее одеяло до самого подбородка. Катя не сопротивлялась. Она чувствовала такую слабость и безразличие ко всему, что у нее не было ни сил, ни желания возражать. Несколько минут она лежала с закрытыми глазами не шевелясь, не слушая доносившийся из кухни глуховатый разговор. И вдруг вспомнила об отце. Его не было ни в комнате, ни на кухне. Катя откинула одеяло, села на кровати, свесив тонкие босые ноги, затем соскочила и, не глядя ни на кого, вышла на улицу.

Отец сидел на крыльце и докуривал сигарету, огонек которой светился у самых кончиков пальцев. По всей видимости, он не чувствовал его. Кате бросилось в глаза почерневшее, состарившееся лицо отца и совершенно отсутствующий взгляд. Его глаза были устремлены на баню, которая находилась за огромной цветочной клумбой, разбитой матерью. Катя проследила за его взглядом и увидела стоящий прямо на траве гроб из белых свежеоструганных досок. Дверь бани была открыта, в ней суетились женщины. Шестым чувством Катя поняла, что мать находится там. Она вспомнила ее, всю в крови, лежавшую рядом с рельсами, и у нее так больно сжалось сердце, что из груди вырвался невольный стон. Она сделала шаг к отцу, открыла рот, чтобы крикнуть: «Папа»! — но язык не шевелился. Это было так неожиданно, что она замерла от ужаса. Катя попыталась сделать усилие, чтобы произнести заветное слово, но оно застряло в горле и никакие силы не могли вытолкнуть его наружу. У нее от страха подкосились ноги, она упала на плечо отца, беззвучно заплакав и содрогаясь худеньким тельцем. Отец широкой ладонью привлек дочь к себе и прижал к теплому боку. Катя уткнулась лицом в отцовскую грубую, пропахшую мазутом и крепким потом рубаху, и не видела, как из бани выносили отмытую от крови, одетую в чистое платье мать, и укладывали в гроб.

Мать похоронили на следующий день перед обедом на станционном кладбище, расположенном сразу за околицей. Кладбище окружали раскидистые березы с тонкими, как ниточки, ветками, покрытыми маленькими, круглыми листьями. Мать лежала в гробу, сложив на груди руки и лицо ее было белым, как береста. Никогда Катя не видела такого белого лица. И еще запомнилось ей. Когда гроб опускали в могилу, на одной из берез закуковала кукушка. Она куковала все время, пока засыпали могилу и устанавливали на свеженасыпанном холмике крест. И Кате показалось, что это не кукушка, а мама плачет, расставаясь с ней.