Было начало октября. По утрам уже сильно подмораживало, березы и осины сбросили листву, она желтыми пятаками лежала на мху и ветер, не жалея, разбрасывал ее по трассе. На край леса в предутренних сумерках вылетали глухари побродить по песку, запастись на зиму камешками. Скоро они перейдут на зимний корм — хвою сосен и кедров, и перетереть такую пищу в желудке без камешков будет невозможно. Кое-кто из ребят уже добывал глухарей и Димка на этот раз прихватил с собой ружье Гудкова.

Он вылез из машины около своего бульдозера, Геннадий Петрович подал ему ружье и обед в полиэтиленовом пакете. Димка осторожно взял все это и положил в кабину. С Пановым работалось легко, они как бы соревновались друг с другом и день пролетал незаметно. Как только на трассе появился Панов, Димка стал оставлять на день Кузю Зине. С напарником в тайге не было скучно.

«Хороший старик, — думал о нем Димка, — хотя и много ворчит. Зато никогда не жалуется на свою судьбу. Побольше бы таких стариков на трассу».

Обедал Димка вместе с Пановым. Они сидели на поваленном кедре и молча жевали холодные котлеты, запивая их компотом. В верхушках деревьев, непрерывно перебирая ветки мягкими, невидимыми руками, шумел ветер. Он осыпал на землю последние, самые цепкие листья, еще каким-то чудом задержавшиеся на редких березах, и стряхивал с кедров пожелтевшую, состарившуюся хвою. Подняв голову, Панов прислушался к верховому шуму тайги и сказал:

— Хорошо тут. Больше всего люблю тайгу в это время. Ни тебе комара, ни мошки — благодать!

— А мне и тайга надоедает, и жизнь на колесах, — сказал Димка. — Иногда и на футбол сходить хочется, и в ресторане посидеть тоже.

— Тебе может и хочется, — отпив из бутылки большой глоток компота, сказал Панов. — А у меня три дочери и все учатся.

И жена не работает. Всех накормить, одеть-обуть надо. Вот и мотаюсь по трассам. В городе столько не заработаешь. — Он помолчал немного и добавил: — Да и работы в городе нет. Заводы позакрывали, стройки стоят.

Димка с удивлением посмотрел на Панова. Он думал, что у того уже давным давно должны быть внуки, а оказывается его дочери еще учатся в школе.

— Сколько же тебе лет, Геннадий Петрович? — спросил Димка, глядя на серебристую голову напарника.

— Сорок девять. До пенсии еще пахать да пахать.

— А мне двадцать семь, — сказал Димка.

— Я в это время еще только женился. — Панов опустил голову, осторожно стряхнул с колен хлебные крошки и задумчиво сказал: — Здесь я при деле, а дома не знаю куда себя деть. Слоняюсь из угла в угол — словно и заняться нечем. Последний раз со старшей дочерью поругался.

— А чего с ними ругаться? — Димка вздохнул, вспоминая сестру. — Они сейчас рано становятся самостоятельными. Я никак их понять не могу. Чего-то хотят, а чего — не знают сами.

— Мозги жевательной резинкой забиты, — сказал Панов. — Ни семья, ни дети не нужны. Одни деньги.

— Без денег тоже не проживешь, — заметил Димка.

— Знаешь, что я тебе скажу, — Панов вытянул ноги, положил руки на колени и в упор посмотрел на Димку. — Не в деньгах счастье. Деньги в человеке душу убивают. Это только говорят, что они не пахнут. Еще как пахнут, даже смердят. Особенно, если они нечестные. Какое счастье от денег, если у тебя нет ни семьи настоящей, ни детей? Для чего они? Для того, чтобы вдоволь есть, пить, покупать на ночь срамную бабу? Много ли счастья от этого?

— А в чем оно, счастье? — спросил Димка.

— В душевной близости человека с человеком. В любви мужчины и женщины. Не в сексе, как сейчас говорят, а в том, что ты глаз оторвать от нее не можешь, каждое дыхание ее ловишь, чувствуешь запах ее кожи и ощущаешь, что от этого сердце не просто замирает, останавливаться начинает.

Панов говорил так красиво, что Димка на некоторое время даже замер. Потом спросил:

— Наверное, Геннадий Петрович, ты по жене шибко соскучился?

— По жене я всегда скучаю. И по дочкам тоже. — Панов хлопнул Димку по плечу. — С семьей мне повезло. Тут у меня все в порядке.

— А с чем не повезло? — Димке вдруг захотелось узнать о своем напарнике подробности, о которых он раньше и не думал.

— По трассам мотаться приходится. Девчонки живут по сути дела без отца. Да и жена восемь месяцев в году как мать-одиночка. Разве это нормально?

Панов достал сигарету, закурил и пристально посмотрел на Димку. Тот опустил глаза и попытался ногтем отщипнуть кусочек коры кедра, на котором они сидели. Димке вспомнился иностранец в блестящих штиблетах, приезжавший недавно на трассу. «Живет в чистенькой Европе, не знает ни нашей грязи, ни северных комаров, похожих на разъяренных зверей, — подумал Димка, — и только отсчитывает миллионы, которые текут к нему по трубе из нашей сибирской земли. А мы тут за несчастный кусок хлеба жилы вытягиваем и все для того, чтобы он богаче стал». От этих мыслей Димке даже работать расхотелось.

Ветер все так же шумел в верхушках деревьев. Скупое осеннее солнце уже только светило, но не грело. Димка повернулся в ту сторону, откуда начиналась трасса. И вдруг увидел, как прямо на него, по-куриному, быстро махая куцыми крыльями, летит глухарь. Перелетев бульдозеры, он сел на кедр, ветка прогнулась под его тяжестью, и глухарь закачался на ней, как на пружине. Димка тут же присел на корточки и, не поднимая головы, стал пробираться к бульдозеру, где лежало ружье. Он уже потянул руку к кабине, когда услышал громкий окрик Геннадия Петровича:

— Оставь его!

Димка сначала не понял, чего хочет напарник, но тот повторил уже с раздражением в голосе:

— Оставь глухаря! Пусть летит.

Димка выпрямился и, повернувшись, направился к Панову. Глухарь, увидев идущего человека, с шумом снялся с ветки и скрылся за деревьями.

— Пусть летит, — уже мягче повторил Панов, поднявшись и провожая глухаря взглядом. — Может это последний, которого мы видим.

Но Димка еще весь горел азартом, поэтому с горечью сказал:

— Зря ты так, Геннадий Петрович. Я бы его добыл.

— Зачем тебе нужен этот глухарь? — спросил Панов. — Ты что, с голоду умираешь? Я в тайге много лет работаю, в разных местах был, а глухарей всего несколько раз видел. Может этот действительно последний.

— Странный ты человек, Геннадий Петрович, — не переставал сокрушаться Димка. — Столько всего за свою жизнь повидал, а глухаря жалеешь.

— Знаешь, Дима, сынок ты мой, — Панов положил широкую, тяжелую ладонь на его плечо. — Мы обо всем жалеть поздно начинаем. Нужно все делать так, чтобы потом не раскаиваться. Нефть уже всю продали. Теперь давай глухарей изведем. Что же тогда нашим детям достанется?

— Гудков трех глухарей за эту осень убил. Зина их готовила ему и Шумейко.

— Нашел, кому завидовать, — криво усмехнулся Панов. — После таких, как Гудков с Шумейко на нашей земле пустыня и остается.

Димка в ответ на его слова только махнул рукой. Повернулся и размашистым шагом пошел к своему бульдозеру.

…Вечером к ним в вагончик зашел начальник участка Шумейко. Постоял около дверей, окидывая жилое помещение цепким взглядом, потом прошел к столу, сел на табуретку. Геннадий Петрович в это время, стоя на коленях, укладывал в тумбочке свои вещи. Увидев начальника, поднялся, сел на кровать.

— Далеко ушли? — глядя на него, спросил Шумейко.

— Да где далеко? — махнув рукой, ответил Панов. — На километр, не больше.

— А чего это вы у нас о работе спрашиваете? — влез в разговор Паша Коровин. — Вам ведь Гудков каждый вечер докладывает.

— Гудков Гудковым, а я хочу спросить у вас, — ответил Шумейко. — Мне сегодня заказчик звонил, у них наша стройка на особом контроле.

— Вы бы у них денег побольше попросили, — сказал Паша. — Я на этой стройке уже вторые сапоги донашиваю и все за свой счет.

Он выставил ногу в новом кирзовом сапоге, покрутил носком. Шумейко мельком глянул на сапоги и, не задержавшись на них, снова спросил Панова:

— Вы там на трассе елку случайно на видели?

— Зачем вам елка? — удивился Димка.