Однако реальное назначение лагерей было гораздо более зловещим. Китай не рассматривал их как часть системы уголовного правосудия. Ни одному человеку, которого в них удерживали, не предъявляли обвинений в совершении какого-либо преступления. В лагерях применялись самые страшные методики и технологии синьцзянской полиции – заключительный аккорд эскалации паранойи и контроля над жизнью каждого жителя страны. Режиму было недостаточно вести слежку за своим народом. Он хотел пойти дальше: очистить их мысли, «вылечить, избавить их мозг от вируса и восстановить здоровое сознание». Подобными медицинскими формулировками пестрели речи чиновников, сообщения государственных СМИ и тексты слитых документов.

Во внутренние правительственные документы попали слова Чэнь Цюаньго, главы компартии Синьцзяна, призывавшего «устроить облаву на всех, кого следует». В феврале 2017 года он произнес речь на городской площади в Урумчи, в которой приказал тысячам выстроившихся перед ним полицейских и военнослужащих приготовиться к «сокрушительному и беспощадному наступлению».

В конце 2016‐го и 2017-м году, на раннем этапе внедрения программы перевоспитания, уйгурам, казахам и представителям других, преимущественно мусульманских, этнических меньшинств Синьцзяна предлагалось самим прибывать в полицейские участки. Или же к ним приходили ночью, надевали на головы мешки и увозили в лагеря на заднем сиденье полицейской машины. Множество бывших арестантов рассказывали мне, что полицейские обещали продержать их в заключении десять дней, максимум несколько недель, пока они будут посещать «уроки перевоспитания». Как только они «окончат курс», их отпустят.

Вместо этого они были вынуждены оставаться в лагерях месяцами, а зачастую и годами, обвиненные в вынашивании экстремистских и террористических мыслей. Заключенных перебрасывали из одного лагеря в другой, по-видимому, без всякой системы. В конечном счете их освобождали, когда лагеря слишком переполнялись. Однако перед выходом на свободу охранники заставляли их подписывать документ, в котором они обещали не рассказывать о произошедшем с ними в Синьцзяне.

В 2017 году на Синьцзян пришелся 21% всех арестов в Китае, несмотря на то что в этом регионе проживает всего 2% населения страны. Число арестов в восемь раз превысило показатель предыдущего года. Некоторые партийные чиновники засомневались в эффективности и этичности кампании зачисток. Согласно слитым правительственным документам, один областной чиновник тайно освободил тысячи задержанных, за что был посажен в тюрьму. Китайское правительство ответило чистками и увольнением чиновников, которые, по его мнению, препятствовали проведению кампании.

По мере увеличения числа заключенных правительство строило новые лагеря с еще более жесткими мерами безопасности и внушительной архитектурой: сторожевые вышки, мощные бетонные стены и огромные железные ворота, патрулируемые полицейскими с хорошо выдрессированными служебными собаками. Лагеря были возведены за шесть месяцев, хотя на строительство обычных тюрем иногда уходили многие годы. В некоторых лагерях работали собственные фабрики, где заключенных заставляли трудиться над пошивом одежды и обуви, отравляя всю мировую торговую цепочку использованием рабского труда. Согласно расследованию BuzzFeed, большинство лагерей были крупными и вмещали по десять тысяч заключенных.

К октябрю 2018 года я вернулся в Стамбул, чтобы вновь окунуться в эту историю. Турция стала домом для десятков тысяч уйгуров и казахов из Китая, поскольку и те и другие относятся к тюркским народам. Президент Турции Реджеп Эрдоган приютил беженцев, а позже стал одним из немногих мусульманских лидеров, осудивших обращение Китая с уйгурами.

Тахир Хамут познакомил меня с Абдувели Аюпом – «учителем Абдувели», как называли его ученики и знакомые. Своенравный, вспыльчивый лингвист и писатель, Абдувели получил образование в Канзасском университете и в своем блоге очаровывал уйгуров рассказами о жизни на Западе. В июне 2011 года он вернулся в Китай. Из-за его образования и круга контактов, а также поскольку он руководил в Синьцзяне детским садом, в котором преподавали уйгурский язык, в правительстве сочли его опасным, а чуть более двух лет спустя арестовали на год и три месяца.

«Китай пытал меня. Они лишали меня сна. Они хотели, чтобы я отрекся от всего этого, – рассказывал он мне. – Это был не старомодный геноцид, нацеленный на уничтожение группы людей. Они действовали изощреннее. Хотели стереть мои мысли, мою личность – всё, кем я был, и всё, что я написал. История и культура – там хранится наша память. Сотрите память, сущность, дух – и вы уничтожите народ».

Абдувели удалось сбежать из Китая после того, как он был освобожден из центра содержания под стражей, и в августе 2015 года он оказался в Турции. У него были отличные связи. Будучи влиятельным литературным деятелем в уйгурском сообществе, он публиковал свои антиправительственные произведения в интернете и получал всевозможные похвалы от коллег. После нашей встречи в Стамбуле он отвез меня в Анкару, столицу Турции, где познакомил с молодой уйгуркой по имени Майсем, которой на тот момент было около двадцати лет.

«Тебе нужно с ней познакомиться, – сказал мне Абдувели в поезде. – Она еще не засветилась на публике. А история невероятная…»

Однажды вечером в октябре 2018 года мы пили чай в ее просторной, но пустоватой – Майсем лишь недавно переехала – квартире на окраине города. Она завершала обучение в магистратуре по социальным наукам и готовилась поступать в аспирантуру в США. У нее было бледное лицо и длинные каштановые волосы, изящная манера говорить и держать себя. Но ее хрупкое и стройное обличье не обмануло нас с Абдувели. Разговор выдавал в ней жесткую, сильную личность. В непринужденную болтовню о ее любимом чае и жизни в Анкаре она вплетала литературные отсылки и смелые заявления о положении дел в мире.

«Говорят, женщина не должна быть образованной, – сказала Майсем. – Я же утверждаю, что образование для женщин изменит мир». – Она носилась по квартире, готовя еду на кухне, а через секунду уже показывала книги из своей библиотеки.

Китайские власти вербуют знакомых и родственников уйгуров, уехавших из Синьцзяна, в качестве агентов и информаторов и заставляют их звонить беглецам, чтобы получить сведения об их друзьях и соседях, находящихся за границей. Множество уйгуров в Турции рассказывали мне, что во время таких звонков уйгурские агенты присылали им фотографии и видео с членами их семей, заключенными в центрах содержания под стражей. Агенты обещали беглецам, что им разрешат пообщаться с братьями, сестрами, родителями и детьми, связь с которыми давно оборвалась, а также проследят, чтобы с их родственниками ничего не случилось, – если они предоставят информацию о местонахождении и деятельности других уйгурских беженцев в их окружении.

Сначала Майсем сомневалась, стоит ли рассказывать мне свою историю. Ей было стыдно, что она бросила свою семью. Многие из ее родственников пропали без вести, почти наверняка угодив в концентрационные лагеря.

«Моя ноша тяжела… Моей семьи больше нет, а сама я – пешка в новом мировом порядке, – сказала она. – Но я расскажу вам, как мы дошли до такой жизни».

«В Синьцзяне, где я выросла, – начала рассказывать Майсем, – обо всех заботилась партия. Путь каждого был определен с самого детства. Мужчины обычно становились полицейскими, а женщины – школьными учителями».

Майсем была редким исключением. Она родилась в уважаемой семье, с отличием окончила среднюю школу, сумела попасть в престижный китайский университет и готовилась к работе в дипломатическом корпусе – необычные достижения для молодой девушки, представительницы этнического меньшинства.

Отношение государства к жителям Синьцзяна изменилось не в одночасье, и поначалу Майсем не замечала происходящего вокруг. Как крошечные трещины, разбегающиеся по яичной скорлупе, изменения происходили постепенно. Все началось в июле 2009 года, когда в ответ на вспыхнувшие в Урумчи этнические беспорядки, направленные против властей, полиция устроила облаву на молодых мужчин, подозреваемых в разжигании смуты.