Самолёт ныряет в густую пелену облаков внезапным рывком. От этого желудок подкатывает к горлу, а он ныряет снова и снова.

Пилот предупреждал о "болтанке". Самолёт полупустой, и экипаж и вполовину не так официален и собран, как при полной загрузке.

Все сознательные и ответственные люди сидят дома. На карантине.

Но есть сознательные и ответственные люди, а есть я.

Я мажу нос вонючей противовирусной мазью, мою руки до кровавых цыпок и летаю, когда этого делать точно не стоило, потому что перелеты стали неотъемлемой частью жизни.

Еще пару лет назад я не могла смотреть в иллюминатор. Сейчас — отстраненно наблюдаю, как крыло внезапно ныряет вниз, и темная полоска неба в иллюминаторе становится совсем узкой, подменяясь россыпью огней внизу: самолет закладывает вираж, заходя на посадку. Страх никуда не делся, но стал приглушенным, тупым и неважным. Кто-то на похоронах говорил, что с горем постепенно произойдет то же самое. Кто-то говорил, что после сорока дней станет легче.

Не стало.

Мысли по-прежнему какие-то непоследовательные и дурацкие. Они скачут с предмета на предмет, с действия на действие, не всегда оформляясь в нормальные слова. Иногда я начинаю продумывать текст в уме, и предложения звучат стройно и гладко — ровно до тех пор, пока я не пытаюсь перенести их в файл. Тогда они выскальзывают из головы, как растаявший шоколад из пережатой упаковки.

Я долго не решалась начать книгу именно поэтому. И ещё — немного потому, что понимала: я не готова говорить отстраненно и искренне одновременно. Если начать писать сейчас, в книге будет слишком много меня.

Нормальные люди не вываливают свое горе напоказ. Если у них есть проблемы, с которыми они не могут справиться самостоятельно, они обращаются к психологу.

Но есть нормальные люди, а есть я.

Когда у меня проблемы, я пишу книги, и иногда у меня бывают проблемы из-за того, что я пишу книги. Цикл замыкается регулярно.

Я понимаю, что не права и некоторые вещи лучше держать при себе. Паршивый лексикон, например. Своё мнение о…

Да, кстати, когда начинаешь писать что-то подобное, нужно всенепременно сделать пометку, что все имена вымышлены, а совпадения случайны, но я-то знаю, что никаких совпадений на самом деле нет. Имена — ерунда, их я заменю, а события…

Тётя наверняка узнает себя в бестактной хабалке, которая пытается выяснить у героини, не свела ли она отца в могилу своим поведением.

Едва ли тете станет легче оттого, что теперь я, по крайней мере, способна осознавать, что она тоже горевала. По-своему.

Некоторым людям нужно найти виноватых. Или хотя бы назначить. Это их успокаивает.

Меня — раздражает. Я ненавижу, когда кто-то пытается изобразить строгого судью, которому с высоты куцего опыта и пьяненькой житейской смекалки виднее, кто, как и что должен делать. Но меня как раз приучали держать свое мнение при себе, пока о нем не спросят, и я позволяю тётке думать, что она кругом права, а папа был из лагеря безумных овуляшек и нажил себе тромб, переживая об отсутствии внуков.

Пусть ее, она папу, кажется, и не знала толком. Так бывает, когда родной по крови человек оказывается безнадежно чужим по духу. Я не буду рассказывать ей, что папа, может быть, и хотел внуков, но едва ли видел их смыслом своего существования. У него была сложная и ответственная работа, которую он обожал, был спорт, были путешествия и моя мама, которую он обожал больше, чем работу, спорт и путешествия, вместе взятые.

У тети только муж-алкоголик и копеечная пенсия. Со смыслом жизни у нее сложновато.

Но как раз папа и научил меня, что можно идти своим путём, даже если вокруг — полузаброшенная деревня, где нет даже своей школы, зато есть алкоголики и очень много дерьма. Он ведь своим путём как-то прошел и никому его не навязывал — те, кто захотел идти рядом, пришли к нему по своей воле и остались с ним до конца. По-моему, достойный пример. Должен был наглядно показать, что не стоит бросать все оставшиеся силы на перевоспитание пенсионерки, которой и так по жизни не везло: в восторге от этого не будет ни она, ни я, а результат гарантированно окажется нулевым.

Это я тоже понимаю, но проехаться по болезненной теме хочется все сильнее. И рассказать — о, черт подери, как много же мне хочется рассказать! Особенно — такого, о чем рассказывать не стоит однозначно.

И я загоняю себя в рамки, потому что никто не захочет читать про горюющую истеричку. Я бы не захотела.

Но выговориться нужно, меня распирает — не то от впечатлений, не то от злости, я не знаю, но уже не могу терпеть. Вслух говорить не получается, но писать — писать я умею и люблю.

Только писать можно не обо всем. Про тетю, наверное, все-таки не стоит. И про дерьмо.

У меня репутация слегка занудного, в чем-то заумного, чрезмерно многословного, но деликатного автора. И иногда мне кажется, что я и тот автор, что отвечает из-под моего имени на страничке сетературного сайта, — две диаметральные противоположности.

Где я — и где деликатность?!

Зато дебильное стремление нравиться всем и каждому помогает держать марку. За это я его терплю и не пытаюсь выкорчевывать — хотя это, наверное, здорово облегчило бы мне жизнь.

Сейчас Стремление подсказывает, что ныть о горькой сиротской судьбинушке — плохая идея. Героиня должна быть несгибаемой, как бетонный столб, и такой же надежной.

Обычно героини выходят примерно настолько же женственными, но это тоже можно выдать за фирменный стиль, и Стремление помалкивает.

Да и не такая уж она и сиротская, эта моя судьбинушка. У меня есть мама, и ради нее я должна быть несгибаемой, как бетонный столб. Хотя могла бы быть и чуточку более женственной.

У мамы же как-то получается.

Хотя сама она — еще более несгибаемая, чем все мои героини, вместе взятые.

Мама уже может читать книги по психологии и даже объяснять мне, что мы обе в здравом уме. Возможно, через пару лет я начну ей верить. Пока что я испытываю некоторые проблемы с тем, чтобы найти собственную задницу без карты и вовремя выйти из приземлившегося самолета.

В этом есть и свои плюсы. Я больше не боюсь ни взлетать, ни приземляться, а задницу можно не сажать на диету.

Люди, впрочем, все еще пугают. Из-за страха перед пандемией аэропорты пропахли дезинфектантом, а столбы в залах ожидания украсились металлически поблескивающими дозаторами с антисептиком, но пассажиров из самолета по-прежнему забирает битком набитый автобус.

А у туалетов выстраивается недовольно ворчащая очередь — сплошь из женщин. Единственный парень, не успевший проскочить за дверь со слегка облупившимся человечком в штанах, забрасывает на плечо массивный рюкзак и растерянно поправляет белый респиратор, потому что проход, конечно же, перекрыт плотной компанией — столь же прекрасной, сколь и раздраженной. Мне хватает одного взгляда, чтобы понять, что дожидаться своей очереди тут можно до мокрых штанов, и я молча разворачиваюсь: багаж мне ждать не надо, а ближе к выходу есть еще один туалет, и о нем, к счастью, обычно никто не вспоминает. Туда-то я и направляюсь.

Возле стоек предсказуемо пусто. Администраторы сидят в масках и всем своим видом намекают, что дистанция — это святое. Я не рискую покушаться.

А вот парень, не сумевший приобщиться к благам цивилизации в зале выдачи багажа, почти прилепился к моему рюкзаку — и в ответ на вопросительный взгляд широко улыбается: под респиратором не видно, но от уголков глаз выразительно разбегаются лучики смешливых мимических морщинок.

- Так и знал, что вы знаете, куда идти, — неразборчиво сообщает он через респиратор и со всем возможным проворством скрывается за дверью.

Я передергиваю плечами и захожу в соседнюю.