Однажды Егорова пригласил в гости на небольшое торжество давний друг, с которым пару лет как не виделись. Друг этот как раз «приспособился в новых реалиях», окунулся в них, как рыба в воду. Он «пополнел, порозовел», живет в достатке, женат, но детьми не обременен. Во время этого дружеского выпивания он показал Егорову видеокассету, которую раздобыл у немецкого репортера. На ней – перестроечная демонстрация 1989 года, и в рядах демонстрантов несколько раз можно было разглядеть Егорова с женой. У него в руках плакат с надписью «Прошу слова! Гражданин», у жены – картонка на груди «Долой 6-ю статью!» Вокруг такие же люди, развевается триколор. Там у Егорова «глаза были большие, светящиеся». Уже тогда он был замначальника, ему было что терять. Теперь, через четыре года, он как будто потух и терять ему особенно нечего – все отобрали «новые реалии», в которые он уже совершенно не вписывается. Относительно политики – теперь ему все «фиолетово»: «слова» не просит, о «гражданине» не памятует. Осталось главное: чтобы дочки «человеком считали».

В спешке Егоров ушел от приспособившегося друга, от недавних воспоминаний и «в ту же ночь повесился». Причем подобный финал вовсе не литературный – он типичен для того времени, для многих нестарых, неглупых, работящих мужчин, которых вихрь «новых реалий» буквально растоптал, сбил с толку, лишил смысла жизни.

Эти «новые реалии» принесли с собой ощущение тотального позора. Его описал Александр Солженицын в одной из своих «крохоток», где он говорит о «неотступном гнете… позора за свою Родину». «Новые реалии», чтобы притупить чувства человека, лишить его нравственных ориентиров, еще больше сгущали это ощущение, которое стало восприниматься как проклятие всей отечественной истории. Тот же Солженицын хоть и пишет о своей надежде на прорыв «черты обреченности» – ведь он, поездив по стране, «видел и чистоту помыслов, и неубитый поиск, и живых, щедродушных, родных людей», – все-таки завершает свою «крохотку» тем, что позор за Родину не убрать из истории. Это ощущение он описывает так: «В чьих Она равнодушных или скользких руках, безмысло или корыстно правящих Ее жизнь. В каких заносчивых, или коварных, или стертых лицах видится Она миру. Какое тленное пойло вливают Ей вместо здравой духовной пищи. До какого разора и нищеты доведена народная жизнь, не в силах взняться».

Чувство равнодушных и скользких рук, в которые попала страна, – общее ощущение времени «Смуты Третьей», как его назвал тот же Солженицын.

Окультуривание, преображение этих «новых реалий» должно было выпасть на долю новых писателей, которые, в отличие от предыдущего поколения, не были ни обольщены, ни оглушены ими, а если и сбиты с толку, то в меньшей мере. Вообще эпитет «новый» в самом зачине XXI века был в ходу. После того как «новые реалии» несколько приелись, стали говорить о «новых писателях», «новом реализме». Если «новые писатели» не переросли в литературоведческий термин, то «новый реализм» вполне им стал, и это оправдывает регулярные волны дискуссий по его поводу. В статье «Литература и свобода» уже упоминавшийся Евгений Ермолин заметил, что лучшие новые писатели пришли «с новым видением мира». Это видение и должно стать средством преодоления того тупика, в который уткнулся ХХ век.

Были и попытки эпатажа, обычные в таких случаях возгласы в стиле «до нас не было ничего», литература началась с чистого листа. Так рассуждал Максим Свириденков, родившийся в 1984 году, в своей статье «Ура, нас переехал бульдозер!» (http://magazines.russ.ru/continent/2005/125/sv25.html) Это даже не позиция литератора, а поза поколения, для которого «Рим пал. Но возникла новая цивилизация. Мне не жалко павшего Рима». Как писал Свириденков, о котором уже многие годы ни слуху ни духу: «Возможно, новое поколение литераторов – варвары на пепелище Рима» (как тут не вспомнить лимоновское «СССР – наш древний Рим»).

Кстати, высокомерные литдеятели, прибравшие к рукам должности и премии, долгое время именовали варварами всё новое писательское поколение. Хотя оно ничего не разрушило – скорее наоборот, пришло с иной миссией. Но варваром, «диким гунном» был и Маяковский.

Тот же Свириденков констатировал, что «в наступившем веке большинство устало от виртуальности. Авангардом тоже теперь не удивишь. Надоело. Жить стало тяжелее и интересней. Реализм снова оказался востребован». Рассуждая, он приходит к выводу, что «новое поколение сумеет выжить в том мире, который есть. Главное, ни за какие сникерсы не идеализировать сегодняшнюю реальность. Мрачность честной прозы – закономерный итог того, что мир перестал быть искренним».

В нулевые началась эпопея форумов молодых писателей в Липках. Там мы узнавали друг друга, находили единомышленников. Преодолевали личное ощущение одиночества, что было особенно важно для ребят из провинции. В 2005 году на одном из этих форумов, когда я только осваивался, постепенно присматривался к современной литературе, мне довелось выступить на открытии. По прошествии времени выступление кажется несколько наивным, но тогда оно было для меня как «столп и утверждение истины» – по крайней мере какие-то важные ощущения на тот момент я отметил. Причем сравнил современную ситуацию с описанной в «Декамероне» Джованни Боккаччо. У многих тогда было сильное искушение бежать из зачумленного города:

«Ситуация у нас сейчас сходна с обрисованной Боккаччо в “Декамероне”. Многие говорят: какой кошмар! Мир во зле лежит. Кругом мерзость, смрад и грязь. Разложение. Аномалия, порок, различного рода атавизмы стали предметом литературы, этим пытаются удивить, заинтриговать. Что делать? Куда идти? Бегом, бегом из болеющей Флоренции на загородную виллу, где можно создать круг единомышленников вдали от смертельной инфекции.

Задача искусства сменилась. На 180 градусов изменила угол зрения со времен Толстого, Достоевского. Теперь говорить о нравственности это то же, что ходить среди смертельно больных, зараженных чумой и пытаться облегчить их страдания. Зачем? Ведь так рано или поздно заболеешь сам. Зачем? Ведь уже придумали эвтаназию. Сострадание только увеличивает количество страданий.

Существует серьезная опасность, когда писатель не ставит высших задач. Он заранее выставляет усредненную планку и на ней упражняется в версификаторстве и словесной эквилибристике. Разве кто-нибудь рискнет сейчас серьезно рассуждать о добре, чистоте, красоте и, отринув стереотипы политкорректности, осуждать разврат, который становится нормой, отправной точкой всей системы мер и весов? Едва ли! Есть планка, есть знание того, что там чума и всем управляет инстинкт самосохранения, подчиняющий себе всё.

Ощущается сильное размывание этической составляющей. Все соглашаются: да, мол, этика есть, присутствует в мире как некий эталон (как Царство Небесное) – но воспринимается это как нечто архивное, как достояние запасников музея.

Отечественная культура сейчас дробна, разрозненна. В ней нет единства, и, быть может, потому она провинциальна. Провинциализм – это диагноз, а не определение характера местоположения. Сейчас мы духовная провинция мира, так как при всей “открытости” общества, мы все более замкнуты. В то время как коренное свойство отечественной культуры – предельная открытость, стремление к синтезу, ансамблевому, храмовому целому.

Сейчас же наша культура, литература, что называется “на любителя”, для поклонников экзотики. Почему? А потому как сама в себе отечественная культура сейчас провинциальна. Нет на самом деле единого общекультурного пространства. Смещены акценты, многие понятия, значение которых вызревало веками, становятся ничего не значащими метафорами.

Художник сейчас должен быть предельно, жестко максималистичен. Нужно говорить о значении слова, его ценности, о колоссальной ответственности автора за свое высказывание. И всегда с оглядкой на то, что мы наследники величайшей тысячелетней культуры.

Если вам говорят, что литература – игра, не верьте. Литература – дело серьезное. Это не интеллектуальная забава, не словесная эквилибристика, не шутка. Святой Иоанн Златоуст говорил, что “сквернословие и шутки ведут к распутству”. Сейчас постепенно, малыми шагами литература выбирается из состояния распутья, беспутства, обретает некогда потерянные пути.