Именно с этой целью 5 октября 1802 г. Паррот выехал в Петербург. Отметим, что в его поступке содержался немалый риск: никто не мог гарантировать, что он добьется для университета искомых решений, выступая с инициативой против воли своих начальников. Вероятно, поэтому, официально извещая корпорацию о своем отъезде, Паррот назвал его причиной «личные обстоятельства», т. е. по сути обманывал не только кураторов, но и своих товарищей. Но профессор готов был пойти на этот риск ради главного – надежды на личную встречу с императором. Козырем, который он вез с собой, был его давний друг Георг фон Сиверс, окончивший в 1799 г. Пажеский корпус и сохранивший связи при дворе. В первые же свои дни в Петербурге они нанесли визиты знакомым, постоянные контакты с которыми профессор будет поддерживать и в дальнейшем (среди них – видный чиновник Коллегии иностранных дел Христиан Бек, польский аристократ граф Людовик Платер, придворный художник Герхард фон Кюгельген). Благодаря им Паррот с каждым днем приближался к своей цели: Бек представил его В. П. Кочубею и М. Н. Муравьеву (товарищу министра народного просвещения), а Платер – Чарторыйскому и Новосильцеву. 13 октября через Кочубея Паррот передал письмо для Александра I – еще один блестящий образец красноречия с целью убедить царя в том, что Дерптскому университету необходим Акт постановления, высочайше утвержденная грамота с перечислением всех университетских привилегий, которые бы позволили уберечь ученых от «коварных заговоров» врагов Просвещения. Александр I явно счел доводы убедительными: 18 октября он передал через Новосильцева, что готов принять Паррота лично, Чарторыйский же обещал перед этой встречей обсудить предварительный текст Акта с императором и даже успел сообщить его поправки Парроту[29].
Но Парроту и этого оказалось мало для первой личной встречи с Александром I. По собственному почину он вмешался в обсуждение острого вопроса, касавшегося Лифляндии. Речь шла о причинах и следствиях так называемого Каугернского восстания (9–10 октября 1802 г.) – возмущения крестьян-латышей в Вольмарском уезде, вину за которое Паррот целиком возлагал на местных помещиков и судей. Он почувствовал, что должен стать «защитником страдающей нации»[30]. Профессор умолял Чарторыйского и Новосильцева сообщить это его мнение государю, а потом, выяснив максимум подробностей через Бека, составил записку, обличавшую истинных виновников.
Таким образом, держа в руках сразу два документа, направленных на защиту прав «угнетаемых» и демонстрировавших либеральные взгляды автора, Паррот впервые пересек порог императорского кабинета. Это произошло 26 октября 1802 г. Неудивительно, что Александр I, извещенный об обсуждаемых темах, встретил Паррота словами: «Вас ненавидят, потому что Вы служите человечеству. Ваши враги без устали работают против Вас. Но рассчитывайте на меня – у нас одни и те же принципы, мы идем по одной дороге»[31].
Действительно, Паррот получил от императора полное одобрение тем идеям, с которыми явился. Но не менее важной оказалась и эмоциональная сторона разговора, изображение которой, правда, дает только сам Паррот, в своих мемуарах описывая ключевые штрихи возникавших личных отношений. Поприветствовав профессора, Александр протянул ему руку. «Я схватил ее, чтобы прижать к сердцу, – пишет Паррот. – Я уже принадлежал ему. Он однако же подумал, что я хочу ее верноподданно поцеловать, и отдернул ее. В одно мгновение укоризненный взгляд с моей стороны известил его об ошибке. Он протянул мне ее снова. Я прижал ее к сердцу с неизъяснимым чувством. Он взял меня за плечи, обнял с нежностью обеими руками и повел на несколько шагов прочь от места этой сцены. – О, Природа! Не существует препятствий, коих не могли бы преодолеть сердца, которые Тебе принадлежат. Как чудесно поняли мы друг друга!» При расставании же Паррот сказал императору, что готов ради него пожертвовать жизнью, и наблюдал ответную реакцию Александра: «Он закрылся рукой, затем схватил мою руку обеими своими и долго удерживал с неописуемым выражением лица», так что Паррот вынужден был освободиться из этого «сладкого плена». «Прощайте, – сказал император с нежностью, бросился мне на шею, прижал меня к сердцу и поспешил вон из комнаты с глазами, мокрыми от слез. Еще пару слов, сказанных им на удалении, я не смог разобрать»[32].
В мемуарах Паррот предельно ярко выразил дискурс взаимных чувств между ним и императором: «Каждый человек, – рассуждал профессор, – переживает очень счастливый период в своей жизни, период первой любви, в котором есть мгновение наивысшего восторга, когда его девушка говорит ему: „Я люблю тебя“. Нечто подобное было в моем тогдашнем положении, хотя и совсем по-другому. Любящие уединяются друг с другом, погруженные в их любовь, их счастье только для них. У меня же все было наоборот: я принадлежал всему человечеству, братался с тысячами, которым я теперь мог плодотворно служить. К этому возвышенному чувству примешивалась и самая нежная и твердая привязанность к человеку, которому я теперь особенно принадлежал и который так же точно мне принадлежал, и тем самым в моей груди соединялось все, что может сделать человека счастливым»[33].
Подчеркнем, что аналогия, которую Паррот приводит для характеристики своих чувств («любовь к девушке»), четко использована им не в сопоставительном, а в противительном смысле. Речь тем самым идет не об обычной любви, а о ее высшем, целомудренном содержании, когда через любовь к конкретной личности человек постигает любовь к ближнему вообще – к тем миллионам людей, которых Паррот теперь ощущает как братьев и служению которым он намерен посвятить жизнь. Стоит ли напоминать, насколько эти слова близки программным изречениям эпохи романтизма («Seid umschlugen, Millionen! Diesen Kuss der ganzen Welt!»[34]).
Новый дискурс отношений будет четко проявляться теперь и в личной переписке (разрешение на которую дал император). Если первые обращения Паррота к царю в августе 1802 г. и ответное письмо Александра еще содержали формальные черты и по сути являлись общением между российским императором и проректором Дерптского университета, то затем всякая формальность исчезает из переписки, а ее стиль и обороты речи становятся предельно возвышенными и трогательными. Слова «любовь», «возлюбленный»[35] будут дальше постоянно употребляться Парротом при обращении к Александру I, но при этом зачастую через запятую с упоминанием любви к людям как к братьям, любви царя к народу, любви к истине и справедливости, указывая именно на платонический контекст употребления этого понятия. Характерно, что профессор подписывает письма не иначе как «Ваш Паррот», опуская при этом все требовавшиеся эпистолярным этикетом формулы («Ваш покорнейший слуга» и проч.) и тем самым подчеркивая принципиальное равенство двух корреспондентов перед лицом их дружбы и взаимных чувств. И надо сказать, что и Александр I мог отвечать ему с не меньшей эмоциональностью и симпатией – особенно часто это происходило в 1805 г. (см. ниже). Правда, несколько раз Александр все же пенял Парроту за избыток нежных выражений в письмах и даже при новой личной встрече в Дерпте в 1804 г. попросил не быть к нему столь «пристрастным» и не любить так сильно[36].
Эмоциональная привязанность Паррота к Александру I создавала моральную дилемму, которую тот осознал далеко не сразу. Паррот спешил «служить человечеству», т. е. реализовывать свои либеральные идеи, опираясь на поддержку императора. Но возникающая при этом необходимость преодолевать служебные механизмы часто ставила Александра I в затруднительное положение по отношению к его подчиненным. Так, например, добиваясь подписания Акта постановления для Дерптского университета, Паррот фактически дезавуировал мнение министра народного просвещения, графа П. В. Завадовского, делавшего ряд возражений, и заставил Александра I признать, что тот «не будет снисходить к министру до такой степени, чтобы идти наперекор тому, о чем они [Александр I и Паррот] уже договорились»[37]. Таким образом, перед Парротом постоянно стоял выбор – добиваться ли своих целей, как он их понимал, ради всеобщего блага, или отступить, но зато избежать огорчений и трудностей для императора. Анализируя это противоречие, Паррот со временем пришел к мысли о необходимости «владеть Александром», руководить его деятельностью, постоянно убеждая его и «направляя к добру» – именно такой вывод сделали ранее и «молодые друзья» императора, члены Негласного комитета[38].
