В мире Филимона было мало картинок. Зато там было много звуков. Дело в том, что Филимон жил в ящике комода. Ящик обыкновенно был задвинут, в нем было темно, но довольно уютно. И хотя Филимон почти ничего не видел, ведь своей лампы у него не было, чтобы зажигать ее по вечерам, когда на город опускается ночь, зато он мог все слышать. Да и не переживал он по поводу лампы-то, он ведь ни город, ни ночь тоже видеть не мог.

 Итак, Филимон – а он был мышью, это он совершенно точно знал, в его ушках долго стоял чей-то возглас, когда этот кто-то выдвинул ящик и увидел его: «У нас в комоде поселилась мышь!!!»,  и так как рядом больше никого не было, он сделал вывод, что это про него,– Филимон слушал.

 Чаще всего, слушать было нечего. Большую часть дня комната была пустой. Но ближе к вечеру (хотя Филимон и не мог знать, что это именно вечер: у него не было не только лампы, но и часов) комната начинала наполняться звуками. Приходили и уходили люди, что-то говорили, что-то делали…иногда кто-нибудь выдвигал ящик, в котором он лежал, свернувшись уютным клубочком, но заметив мышонка, быстро задвигал ящик обратно, так что Филимон не успевал ничего разглядеть.

 По утрам, после длинного ночного затишья, когда мимо комода могло, изредка, проскрипеть только привидение (или это просто деревянные половицы поскрипывали от скуки?), через комнату торопливо проходили люди, но они не задерживались в ней надолго, не было того многоголосия и возбуждения, которые наполняли ее по вечерам.

Положив аккуратную мордочку на передние лапки, Филимон слегка шевелил ушами. Они были большие и круглые, то ли от постоянного вслушивания, то ли просто потому, что он был мышью. А может, и то, и другое.

Он так долго жил в ящике, что научился различать постоянных посетителей комнаты, тех, кто приходил в нее каждый день.

Один  шагал громко, весомо. Самый большой, догадался мышонок, и значит, самый сильный. А раз самый сильный – самый главный. Филимон про себя называл его Хозяином, и уважительно встряхивал ушами, когда слышал его шаги.

Другой пролетал через комнату как вихрь,  а если он вдруг останавливался и заговаривал с кем-нибудь, то уже его голос подхватывал Филимона и кружил. Он говорил быстро, весело. «Ураган»,– назвал его было Филимон, но потом поправился: «нет, Вихрь». Все-таки, Вихрь был симпатичным и совсем не разрушительным. «Молодой еще», – решил с улыбкой Филимон.

Был там и Осторожный. «Почти мышь»,– с уважением думал Филимон: шагал он тихо, говорил не громко.-«Но, конечно, никакого сравнения с Хозяином»,– думал мышонок, а уши его трепетали при воспоминании о Хозяине, чей голос был слышен в самом дальнем уголке его ящика.

Был и еще кто-то.  Кто-то, чьих шагов Филимон никогда не слышал, и чей голос никогда не нарушал тишину, но чье присутствие он чувствовал с присущей мышам чуткостью. И Филимон даже мог бы поклясться, что этот кто-то был в комнате даже тогда, когда там не было никого, кроме, разумеется, самого Филимона.

В то утро Филимон проснулся позже обыкновенного. Он блаженно улыбался, вспоминая свой сон. А снилась ему не ерунда какая-нибудь, о нет, это был великолепный кусок сыра.

Вчера вечером он обнаружил в углу, за стопкой бумаги, кусочек сыра. Маленький, но очень аппетитный. И вовсе не засохший. Не раздумывая, откуда он мог взяться в закрытом ящике, мышонок в мгновение ока слопал его, чтобы потом всю ночь во сне находить его вновь и вновь. Причем во сне чудесным образом маленький, даже, может, с сожалением подумал Филимон, малюсенький кусочек сыра превратился в восхитительный кусок, да что уж там, настоящий кусище.

Облизнув усы, Филимон прислушался. Тишина. Должно быть, утренние шаги он проспал. Теперь долго, до самого вечера, о котором, впрочем, Филимон ничего не знал, будет тишина.

Он свернулся калачиком, еще раз облизнул усы и закрыл глаза, вызывая в памяти тот ночной кусок сыра.

Но тут же открыл, потревоженный каким-то звуком. Причем звук этот доносился не из вне! Этот звук был здесь, в закрытом ящике комода!

«Урррр, Уррррр, Урррр». Бедный мышонок трепетал. «Вот бы сюда Хозяина! Любой звук испугался бы его и не тревожил бедного маленького мышонка»– мечтал Филимон. Но Хозяина не было. И Вихря. И Осторожного. Даже Маленького Льва, как окрестил мышонок кого-то, чьи шаги были быстры и тверды, а юный голос разрезал воздух на куски. Не было никого. Ни-ко-го!

Мышонок забился в тот самый, еще пахнущий сыром угол, закрыл глазки, а носом уткнулся в лапы. И подумал о том ком-то, чьего имени он не знал, чьих шагов никогда не слышал, и в чьем существовании порой очень сомневался.

«Разве может быть, чтобы кто-то не говорил и не ходил, а, все же, был? Ерунда какая-то».

Но иногда он всем своим мышиным существом ощущал его присутствие. Иногда ему даже казалось, что этот кто-то находится в комнате всегда. А иногда – но еще реже – он позволял закрасться себе в голову странной мысли, что этот кто-то находится не просто в комнате, а – только тсссс – прямо в ящике. В его ящике!

«Уррр, урррр, урррр».

Но Филимон, почему-то, не испугался. Он чувствовал, что этот кто-то не боится. И от этой уверенности его усы перестали дрожать, а глазки открылись, всматриваясь в темноту.

«Уррр»,– еще раз пропел его животик, и Филимон тихо засмеялся.

«Ах ты, обжорка, ты вспомнил вчерашний сыр, и тебе захотелось еще. Но разве надо было так меня пугать»,– и мышонок погладил свой животик, смущенно поводя ушками – хорошо, что никто не знает, что он испугался урчания собственного живота. «Или, все-таки, знает?»– вспомнил он о том, кого не знал (или знал?).

Филимон проснулся в радужном настроении. Это, прежде всего, было связано с тем, что накануне вечером он снова нашел в углу восхитительный, ароматный сырный кусочек. Нос его подрагивал, а усы трепетали при воспоминании о находке. И сегодня он проснулся, чувствуя, что этот новый день может принести ему новые открытия. Например, кусок сыра немного большего размера? Или даже два куска сыра?

Правда, в его мышиную голову начали закрадываться сомнения: откуда брался сыр в закрытом ящике? Ведь в этом ящике не было никого, кроме него и, возможно, того неизвестного-непонятного, который, может, был, но, может ведь, и не был вовсе.

Филимон жил в ящике. Ящик находился в комоде, комод в комнате, а комната… а комната была ризницей в церкви, о чем мышонок не имел ни малейшего понятия. Да если бы и имел, увеличило ли это хоть на малость его трепетную любовь к своему темному, наполненному звуками миру? Зато это обстоятельство объясняет фразы, которые порой влетали в напряженно выставленные уши Филимона.

В тот радужный день он услышал шаги Осторожного. Человек заговорил, и Филимон с удовлетворением узнал голос. Это действительно был Осторожный. «Да любите друг друга»,– произнес он.

«Ого»,– подумал мышонок.-«Ну и кого мне тут любить? Я совершенно один».

Филимон задумался. Фраза была хорошая. Округлая такая, вкусно пахнущая. Интересно, кто ее придумал? Вряд ли Осторожный. При всей своей ласковости, слова были требующие, Осторожный никогда не решился бы так говорить. «Хозяин, конечно же, Хозяин, больше некому!»– и мышонок уважительно тряхнул ушами.

Но если уж Хозяин сказал, надо срочно полюбить. Только кого? Ведь и его, Филимона, никто не любит – никто же не знает, что он живет в этом ящике (того, случайно заглянувшего и увидевшего мышь, он давно позабыл).

Мышонок загрустил: вот легко Хозяину сказать: «Любите друг друга». Но бедному маленькому мышонку, коротающему свой век в темном ящике, любить-то совершенно некого и не за что. Филимону стало тяжело на душе, его мышиное, всегда так преданное сыру сердце тоскливо заныло.