Попробую опять, не торопясь, стараясь не спугнуть судьбу, приступить к роману. Что для романа надо? История, человеческая история и незамутненность собственного мира, сила и свобода, чтобы, по сути, только отыскать то, что копилось в душе. Сводит ли автор романом счет с жизнью, что ведет его и что является побудительным мотивом? По крайней мере, он недаром тратит жизнь над листом бумаги. Не стремление заработать, наверное, волнует его, а что-то более хищное и земное. Может быть, он выдумывает мир, чтобы поселиться в нем?

Я всегда просыпаюсь только от чувства тревоги. Что-то уже случилось и произошло в мире, но коснулось ли оно меня? Я завидую людям, которые спят подолгу, по много часов. Они не боятся проснуться, не боятся вступить в опасную зону бодрствования. Им жизнь еще кажется бесконечной, а сами себе они видятся бессмертными. У меня не то. Размышляя о собственном сне, я думаю о том, что просыпаюсь рано потому, что бо-юсь, что сон засосет и я не проснусь. Почему молодой, страстный организм требует сна и длительного отдыха, а к старости, к моим пяти-десяти пяти, промежутки бодрствования всё длиннее? Организм живет и действует, постепенно сжигая себя, мы перестаем жить на проценты, а постепенно проживаем капитал.

Я зажигаю лампу над головой. Шторы в комнате задернуты, и невозможно определить – светло ли за окном. Не глядя на часы, которые я не снимаю на ночь, как бы боясь расстаться со временем, я знаю: половина седьмого. Еще несколько минут можно полежать в кровати. Я сплю обычно на огромном раскладывающемся диване в комнате, которая раньше как-то условно называлась гостиной. Теперь она просто средняя ком-ната – по одну сторону от нее мой бывший кабинет, в котором никого нет, а по другую – кухня. Через стенку ночью я иногда слышу, если Саломея встает ночью, как она наливает воду в чайник и как хлопает дверца холодильника. Напротив кухни, через коридор, идущий через всю квартиру от входной двери до ванной комнаты, находится комната Саломеи. Все двери, кроме входной, в квартире всю ночь бывают открыты – и во сне я стараюсь контролировать каждый звук. Иногда в комнате Саломеи раздаются крики – это значит в ее сознании возникают какие-то видения, глюки. То ей приснится, что в комнате находится посторонний человек, который выдвигает ящики в её столе, то кто-то подлетает к окну и скребется. Полуголый, еще с закрытыми глазами, я срываюсь со своей постели и бегу успокаивать. Саломее сей-час лет больше, чем было, когда умирала моя мать. Я глажу по воло-сам и целую в плечо очень старую женщину. Почему наша старость так разошлась, и я еще сравнительно бодр, а Саломее постоянно нужна чья-то помощь?

Я зажигаю свет над головой и левой рукой нащупываю книгу, которая на постели и лежит слева от меня. Потом я нащупываю и надеваю очки. Я ношу двое очков: для улицы и машины, которые теперь, когда зрение так быстро меняется, мне почти не нужны, и для чтения, в которых мне с каждым днем читать становится все труднее и труднее. В квартире тихо. Я еще не знаю, как Саломея спала, но под утро она всегда засыпает.

С другого дивана, у другой стены, разбуженная лампой, смотрит, приподняв голову и приоткрыв глаза, на меня собака. Она знает, что еще несколько минут буду читать и, успокоенная тем, что ничего не переменилось, снова опускает голову. Минут через двадцать я пойду с нею на утреннюю прогулку. Я напоминаю себе старую и дряхлую машину, над которой, прежде чем она выедет из гаража, механики и шофер должны провозиться два часа. Для того, чтобы мне окончательно собраться, сделать все дальнейшие дела и привести себя в порядок, нужно два часа. В девять я выхожу из квартиры, а в десять у меня начинается лекция.

Утром я прочитываю несколько страниц книги, которую читал вчера с вечера. У меня выработан целый ряд приемов для засыпания. Я включаю телевизор, перевожу звук на малый уровень и довольно быстро от дневной усталости отключаюсь. Но такое отключение чревато скорым просыпанием. Телевизор либо еще работает, и на его экране всё те же тусклые лица политиков, или бессмысленные лица эстрадных певцов, либо через весь экран идут дрожащие полосы – это уже хороший признак, значит часа два или даже три – и передачи закончились. Теперь очередь книгам. Их несколько на полу возле постели и на самой постели. Кое-что я читаю иногда и перед сном в параллель с телевизором. Обычно это что-то из «серьезной» литературы. Я люблю философию, которую и читаю «с листа», и она мне приносит удовлетворение, или мемуарную литературу. Почему в старости мы любим читать про чужую жизнь и нас перестает волновать вымысел? Последнее время я читаю таким образом, как художественную литературу, «Дневники» Михаила Кузмина, выдающегося поэта прошлых эпох. Где здесь вымысел и где правда? Он удивительно живописно изображает свои любовные связи с городскими банщиками и знаменитыми художниками. Но где здесь правда и искреннее, а где самооговор? В настоящее время, как и в прошлое, творцу и писателю, даже эстрадному певцу, чтобы прославиться, надо наклеить на себя что-то неожиданное. Или эти дневники привлекают меня по какой-то иной причине?

Минут на пятнадцать я погружаюсь в другую, молодую чужую жизнь. Единственное, чему можно завидовать, это молодости и ее безрассудствам. Но к чему молодость без знания, без опыта, без умения все видеть и все примечать. В квартире удивительно тихо, но это жи-лая московская тишина, а не тишина природы и спокойствия, которая бывает за городом, на даче. Там тишина, как материя, здесь тишина, как контраст по отношению к другим, пока примолкшим звукам. Вот в глубине дома зашумел, перебирая электрическими реле и шурша стальными канатами, лифт, вот щелкнул переключатель в холодильнике и он засопел, как животное, всасывая и пропуская через генератор фреон, теперь со своего ложа спрыгнула, щелкнув жесткими когтями, собака.

Собаку кличут Розалинда. Она спрыгнула, присела, грациозно, как

воздушная гимнастка, почесала себе за ухом задней лапой, потом осторожно прошлась вдоль книжных полок. Через стекла виднеются позолоченные ко-решки старых и новых книг. Но в стеклах же, как в зеркале, отражается быстрый и ладный собачий ход. Собака мордой раздвинула занавеску окна, взглянула на серый двор и день – на мгновение от раздвинутых зана-весок в комнате стало светлее, за окном ей не понравилось. Я подумал, что скорее всего после прогулки собаку придется мыть. Потом собака, обойдя комнату по кругу, подошла к моему дивану и, как молодая пума выгнулась, потянулась. Пора вставать. Собака старая!

Обычно утренний прием лекарств я растягиваю на три приема. Я лекарственно зависим и знаю, что медикаменты следует принимать таким образом, чтобы лекарства не смешивались. Я начинаю с горсти ноотропила, который пью все же раз в день, а не три, как советует инструкция. Туда же я добавляю полтаблетки энапа. Это лекарство от давления, а ноотропил – это лекарство для пожилых людей, как бы промывающее сосуды мозга. Разве в старости та же память и такая же быстрота умственной реакции?

Больше всего я боюсь полететь в бездну нездоровья. В моём возрасте уже не боятся смерти. Но что станет с ними обеими – с Саломеей и собакой? Я боюсь нашей системы здравоохранения, нашей меди-цинской бюрократии, рынка лекарств. Сейчас что-то, поддерживающее организм на плаву, еще можно купить. В случае нездоровья – придется бросать работу. Вот и еще один минус – не быть обеспеченным.