Мовлади прогревал старенький Москвич во дворе. Проснулся и заплакал племянник, сын Зарины, наверху, на втором этаже дома. Но мать быстро успокоила его, взяла на руки, и стала у окна – смотреть как брат собирается в дорогу, как садится за руль. Он не оглянулся. А она долго смотрела ему вслед. И ребенок смотрел на удаляющиеся габариты машины, пока не пропали они за поворотом улицы, ведущей вниз, в долину.

Как добрался он запомнил плохо – старался гнать по возможности, однако, дороги не чинили еще с Брежневских времен, и ему приходилось часто сбрасывать темп. И вспоминалось, как отец учил его водить. Собственно, всему, что он умел в жизни, научил его отец.

Отец. Зелимхан Рамзанович… Еще не старый по чеченским меркам мужчина – ему не было и шестидесяти. Продолжал работать директором школы, в которой учительствовал всю жизнь. Человек, родившийся в телячьем вагоне, под равнодушный стук колес, на пути в далекий Казахстан. Человек, сумевший не только выучиться сам, но и давший образование детям. Человек, говоривший и читавший свободно по-Русски, по-Арабски, по-Немецки…

На въезде в Грозный Мовлади остановил патруль. Махнули автоматом – выходи. Он подчинился, вышел. Молодые, еще совсем не обстрелянные солдатики и пьяный в дым прапорщик, еле ворочающий языком, настороженно осмотрели машину, документы. Вроде все в порядке – но… Словом, пришлось откупиться «полтинником».

Еще один блок-пост – уже в самом городе. Грузовик с кузовом, полным мешками с песком – и бетонные плиты, выстроенные как лабиринт. Чеченец в Натовском камуфляже и с ДШК махнул ему – стоять! Мовлади снова притормозил. Парень подошел к окну.

– По какому делу едешь, брат?

– Беда у меня, отец умер…

– На все воля Аллаха. Покажи бумаги на машину, и проезжай…

Он снова вытащил документы. Человек с пулеметом махнул рукой, и грузовик откатился, открывая проход между плитами. Мовлади медленно тронулся, услышав через опущенное окно:

– Дала йалсманин хьаша войла цунах. Дала геч дойла цуьнан къиношан. Амин.

Он и узнавал, и не узнавал родной город. В голове мелькнула странная мысль: до чего же похоже на Афган. Кабул 87-го: установки «Град» и танковые 152-мм орудия работают по городским домам, а в ответ летят ПТУРСы и гранаты. И запах стоит страшный, вязкий, неотступный, запах – горелого гнилого мяса, нефтяного дыма, дизельного выхлопа, ржавого металла. Словно преисподняя вывернулась наизнанку, и изрыгнула все это…

На той улице, где недавно еще цвели сады и играли дети, сейчас остались только обломки разбомбленных домов. Он увидел осунувшуюся старуху в грязном черном платье, бродившую среди развалин совсем недавно обрушившегося дома. Пожилая женщина вытаскивала из-под обожженных кирпичей какие-то лоскутки, обрывки одежды. «Хочет похоронить!» – догадался Мовлади.

Все эти годы, все это проклятое время он был далеко. Война началась, когда он учился в Москве. Думал – вернуться, но отец не хотел, чтобы он участвовал в этой бойне. И тогда он уехал на стажировку в Вену – на полученный благодаря связям отца с давним, еще по Казахстану, другом-Немцем, грант. Потом был Лондон, потом Рим, потом – Бахрейн. Теперь у него был свой дом в пригороде Вены, немаленькие счета в крупнейших банках мира – только здесь это не имело ровно никакого значения. Его карьерные успехи, вес в европейском обществе не помогли ему отвести смерть от старика-отца. Что же до денег… Здесь их и снять с карточки-то было негде.

Когда он звонил домой, отец и сестра уверяли его, что война закончилась, и надо восстанавливать свою родину. Выходит, они ошибались. В прошлом году басаевцы снова устроили бойню. И он понял, что нужно любой ценой вывезти отца и сестру с семьей за границу. Он вернулся слишком поздно.

Теперь он жалел, что оставался в стороне так долго. Что не был там, у Сержень-Юрта, или в Аргуне. Рядом – со своими – с Самиром, с Автарханом, с другими боевиками. А кто для него свои? Самир – вообще, говорят, Палестинец. А противостояла им – шестая рота 104-го полка. Того самого, где он сам служил в Афгане. Все настолько перемешалось, что никакой диплом финансового аналитика из Венского Университета не поможет разобраться.

Из троицы друзей, ушедших в Армию, и попавших в Афган, осталось двое – он и Автархан. Мага, лучший друг, сгинул без вести, через пару месяцев после его ранения. Говорили всякое, но он не вернулся в свое село, и все тут. Может быть потому что его никто не ждал – родители умерли еще в первую зиму, когда они бегали с автоматами в учебке, в Афгане; сестра – за это время успела выйти замуж. Дом опустел. Возвращаться Маге было некуда.

А вот Мовлади ждали. Отец, мама, сестра. И он выжил. Ему было куда возвращаться. Автархана он после возвращения из армии не видел – тот давно уехал из села, а вскоре и сам Мовлади уехал – сначала в Москву, потом и вовсе заграницу. Отец говорил, что война сильно изменила его: был – горячий, вспыльчивый мальчишка; чистый, и честный, а теперь стал спокойным и холодным, расчетливым. Как и его отец стал Хаджи, знатоком Корана и Хадисов.

Отец говорил еще, что Автархан учился в Каире, а в начале войны вернулся. Дальнейшего точно никто не знал, ходили слухи, что Автархан дружил с Шамилем и Салманом, был близок с Самиром, под самый конец, перед Хасаврютом – сблизился с Яндарбиевым и Масхадовым. Конечно, открыто об этом не говорили, это были лишь слухи; чем же сейчас занимался Автархан точно не знал никто. А отец его – почтенный Сулейман – стал имамом. И имел большой авторитет в Грозном-Джохаре.

Совсем рассвело, и Мовлади въехал на окраину города. Увидел тяжелые ворота, глухой забор. Остановил машину, вышел – и с удивлением отметил, как за ним, словно привязавшись, повернула хищную головку телекамера – на стойке, за воротами. Мовлади демонстративно показал камере пустые ладони и медленно пошел к воротам. Постучал в калитку, врезанную в левую створку, и та послушно отворилась ему навстречу.

На пороге его встретил заросший до глаз жесткой черной бородой высокий парень в разгрузке, десантных брюках и тяжелых прыжковых ботинках. На плече у парня висел АКМС, а за его спиной, в глубине двора, маячило еще двое таких же головорезов.

– Мир тебе…

– И тебе тоже. Я – Мовлади Умаров. Мне звонил Автархан.

– Проходи, машину можешь поставить во дворе.

И створка ворот медленно отошла в сторону. Мовлади увидел во дворе новенький БМП, и ствол крупнокалиберного пулемета, смотрящего прямо на входящего.

Боевик провел его в зал на первом этаже и вышел. Мовлади огляделся. Дом производил впечатление недавно выстроенного – побелка на стенах казалось не до конца еще высохла, и паркетный пол блестел свежестью. Посередине комнаты лежал толстый ковер, и Мовлади снял ботинки у порога.

Отворилась дверь в дальнем конце зала, на пороге стоял сухощавый седой человек в простой полотняной длинной рубахе и свободных широких брюках. Мовлади сразу узнал Сулеймана – отца Автархана.

Человек сделал несколько шагов навстречу, улыбнулся – слегка смущенно, как улыбается здоровый, желая ободрить калечного.

– Мир тебе, Мовлади! Здоровы ли твоя сестра и ее муж?

– И тебе мир, почтенный Сулейман! Благодарю, все здоровы. Могу ли я помочь тебе чем-то?

– Это я хотел бы помочь тебе хотя бы сочувствием – соболезную твоему горю. Твой отец был настоящим человеком.

– Сейчас приедет Автархан – Ни о чем не беспокойся – похоронить с почестями твоего отца, это наш долг.

Позже пришел Автархан – и Мовлади отметил, что отец был прав, его бывший школьный приятель действительно сильно изменился. Стал как будто спокойнее, увереннее; только в темных глазах горел нехороший огонь.

– Ты знаешь, какое время сейчас, Мовлади. Люди не могут похоронить своих родных. Но мне удалось разыскать тело твоего отца. Его приняли за кого то другого, разобрались только сейчас. Мы нашли его. Мои соболезнования, брат.

Мовлади лишь кивнул. Понимал, что Автархан не ждет от него слов благодарности.