По дороге в Айю я набрала номер телефона мамы. Она почти сразу взяла трубку.

– Да.

– Мам, привет! Это я.

– Лида?! – обрадовалась она и тут же упрекнула: – А я вчера весь день ждала звонка.

– Прости, мам, вчера счёт времени потеряла, когда спохватилась, у вас уже поздно было.

– Спасибо, что сегодня звонишь! Ты приедешь?

– Да, в ночь мы вылетаем. Как приземлимся, я позвоню.

– Ты одна?

– Я не одна, мама.

– А я Косте вчера звонила.

Перед моими глазами вновь возник Костин растерянный взгляд, тот самый, которым он смотрел на меня в переходах аэропорта.

– Как он? – спросила я.

– Я не знаю, Лида, как он. Переживает, думаю. Со мной говорил спокойно.

– У тебя всё в порядке?

– Лида, какой же у меня порядок, если родная дочь сбежала от мужа?

– Поговорим завтра, мам, хорошо? Пока. – И я прервала связь.

Сергей наклонился и шепнул:

– Всё будет хорошо.

– Будет. Отрадно, что она уже не плачет.

По мере нашего приближения размеры Айи росли. Собор вытеснял собой окружающее пространство – ранее парящий над землей, теперь подавлял монументальностью. Внутри меня росло волнение – внутренний трепет, благоговение перед встречей бог знает с какой древностью.

– Серёжка, мой разум отказывается воспринимать пропасть лет между нами и теми людьми, кто строил храм, кто пришёл на первую службу. Шестой век! Сколько это?.. Тысяча пятьсот лет… шестьдесят поколений!.. – Я покачала головой, сражённая результатами нехитрого подсчёта. – А ещё раньше на этом месте стоял храм Артемиды – девы и богини плодородия, охотницы и покровительницы всего живого на Земле.

– Дева и богиня плодородия? – удивился Сергей. – Маленькая, это взаимоисключающие понятия. Так же, как охота и покровительство всего живого.

– Для нас, Серёжа! – не согласилась я. – Это для нас, воспитанных в однозначности понятий, древнейшие образы божеств, в особенности женских божеств, Артемиды, например, или Кали, не просто не понятны, но абсурдны своей дуалистичностью.

– Хочешь сказать, древние лучше нас понимали диалектику противоположностей?

– Именно, что понимали! Понимали, что мир целостен, а разделение его на противоположности – это всего лишь метод упрощения процесса познания, части легче изучать. А мы из метода слепили картину мира и в дурацком чувстве превосходства думаем, что разумнее предков. Технически оснащённее – да! но не разумнее. Юстиниан построил Собор Святой Софии – Храм Божией Премудрости, ставший центром христианского мира почти на тысячу лет. Любуясь своим детищем, он горделиво воскликнул: «Соломон, я превзошёл тебя!», имея в виду легендарный Иерусалимский храм. Ахмед построил Голубую мечеть – выдающийся образец исламской архитектуры и, нарушая каноны, выстроил вокруг мечети шесть минаретов, настаивая на могуществе и величии терпящей крушение Османской империи. Своими мечтами и достижениями они спорили с величайшими творениями человечества. А Микеланджело? Он каждой своей работой спорил с современниками и бунтовал… бунтовал против античности! И его «Пьета» превзошла шедевры Греции, потому что «Пьета» – это не только красота человеческого тела, вытесанная в камне, «Пьета» – это вытесанная в камне красота человеческой души. А мы…

– А мы строим коробки из металла и стекла, придумываем и создаём продукты потребления, – прервал Сергей, лукаво усмехнувшись.

– Да! Что такого произошло с нами, что от достижений мы перешли к потреблению?

– Появился спрос на технические усовершенствования! – Сергей засмеялся и поцеловал меня в лоб. – Маленькая, мы техническая цивилизация, и наши достижения отнюдь не в архитектурных шедеврах и шедеврах скульптуры, хотя и такие достижения у нас есть. Наши достижения лежат в научно-технической области – мы в космос полетели, мы химические элементы разложили на частицы. В кармане у тебя лежит устройство мгновенной связи…

– Ага… и стираю я не в корыте!

– Именно! Но в главном ты права, цивилизация переживает упадок. Наука всё больше уподобляется институту жречества – учёные что-то там открывают, открытия существуют сами по себе, за пределами социума, за пределами культуры. Культура в изгнании. В обществе все более проявляется склонность к конформизму. А на эволюционной спирали не существует точки покоя – есть путь наверх, а вниз цивилизация катится сама по себе в результате инерции.

– И что? Нам предстоят тёмные века?

– Похоже. Но это будут другие тёмные века, вовсе не те, что человечество уже переживало.

– А какие?

– Не знаю, Лида. Зависимость от цифры быть может, от искусственного интеллекта.

Мы решили не брать гида, решили побродить по собору самостоятельно и проникнуться, пропитаться энергией старины. Из притвора прошли в левый неф и оказались у плачущей колонны Святого Григория.

– Серёжа, у тебя есть сокровенное желание? – спросила я и уточнила: – Такое, которое, ты точно знаешь, не может осуществиться.

Ожидая ответа, я пытливо всматривалась в его задумчивое лицо. Он кивнул без тени улыбки.

– И у меня есть! Давай воспользуемся услугами плачущей колонны, пусть исполнит! Очередь небольшая.

И мы пристроились в хвост очереди.

Каменная колонна снизу была обшита медью, за сотни лет покрывшейся густым слоем патины, зато вокруг отверстия, куда страждущие толкали большой палец, медь была отполирована до золотого блеска. Я наблюдала за тем, как люди стараются провернуть распластанную на металле кисть на 360 градусов и переживала за каждого. Кто-то расстраивался, потому что не получилось, а кто-то радовался совершенно по-детски, потому что получилось.

– Цивилизации рушатся, а люди не меняются, – хохотнула я, – надежда на чудо в человеке неискоренима. Раньше о колонну тёрлись спинами и плечами, надеясь на исцеление от недугов, а в наше время трут ладонями, как Алладин лампу, требуя исполнения желаний.

– Почему она «плачет»? – спросил Сергей.

– Не знаю. Выделение влаги на её поверхности известно с древних времён, а доказательного объяснения нет до сих пор.

Дождавшись своей очереди, каждый из нас совершил «таинство», правда мне, чтобы провернуть кисть вокруг отверстия, пришлось вставать на самые носочки ботинок. Удачно справившись с задуманным, я вернула себе то радужное настроение, какое у меня было с утра.

– Пойдём сразу к алтарю, – предложила я. – Там сохранили фрагменты мозаики удивительной красоты.

Остановившись перед алтарём, мы долго рассматривали мозаику Божьей матери с младенцем Христом на коленях. Выступающее из фона изображение Марии было не таким, какое можно видеть в наших храмах, – оно было объёмным. Её полный женственной прелести лик отличался от знакомых мне ранее – был напоен живым светом, каким бывает напоено лицо живой женщины.

– В Софии красота повсюду, в лицах мозаик и в интерьере, в архитектуре и архитектурных элементах, – восторженно прошептала я. – Красота – синоним божественности. Греки это понимали и поклонялись Красоте. Творили красоту в форме, искали красоту в законах мироздания.

Я скользнула взглядом на нелепо смотревшийся в алтаре михраб, на роскошные бронзовые подсвечники, привезённые Сулейманом Великолепным из Буды и поставленные по обеим сторонам михраба на века. Ещё одно присутствие ислама – мраморный резной минбар был установлен справа от апсиды – красивый сам по себе, но чуждый общему интерьеру храма.

– Храм много раз грабили – и мусульмане, и сами же христиане – крестоносцы разных мастей. Грабежам положил конец Мехмет Завоеватель. Именно он, восхищённый величием и красотой Софии, повелел превратить её в мечеть. Так она стала Айей. А ещё он наказал одного из христианских грабителей Софии. То был четвёртый крестовый поход, и возглавлял его дож Венеции, не помню его имя…

– Энрико Дандоло, – подсказал Сергей.

– Ты знаешь?

– Он вошёл в историю, как самый престарелый правитель – стал дожем Венеции в восемьдесят пять лет и умер в девяносто восемь в крестовом походе.