– Раб божий, надейся на чудо, а когда небесный ангел вострубит о воссиянии утренней зари над грешною землёю, придёт господне воинство и освободит твою многострадальную душу от тенет клеветы и навета. А поведёт святых ратоборцев небесный посланник, коий и в подземной юдоли ведает о телесных муках твоих.

– Любезный отец мой, – горько вымолвил я, не понимая благолепного бреда святоши, – до меня ли богу и его сподвижникам? Утешил бы как-нибудь попроще.

– Не богохульствуй! – воскликнул Хервей, осердясь. – Да будет свидетелем воинство земное, – и он кивнул в сторону полуоткрытой двери камеры, – я хочу тебе добра и избавления от всяческих мук. Смирись, но и надейся, что господь приберёт тебя лишь в назначенный судьбою срок.

– Не на что уже надеяться, – опять взревел я и по тому, с каким гневом сверкнули глаза пастыря, понял, что терпение его на исходе.

– Сын ты мой, – раздельно и доступно, словно свихнувшемуся ещё до рождения, стал втолковывать мне благочинный. – С полудня и до вечера беспрестанно молился я, поминая добрым словом твоего ангела-хранителя, и он, услышав мя, явился пред очи мои в облике подземного духа с благой вестью о приемлемом, но тернистом пути спасения души твоей.

– Да оденутся камнем слова твои, святой отец, чтобы подпереть душу мою, уже готовую различать в тумане головы своей речи приснопамятного Перси Хервея.

– Слава создателю! – обрадовался наш священник, – твой разум приблизился к постижению истины слов моих. Уверовал ты в мудрость провидения, ведь на скрижалях книги судеб строка твоей жизни ещё не оборвана. Укрепись душой и телом, и путь твой во мраке позолотит солнечный луч надежды ещё до твоего восшествия на собственную Голгофу мирского судилища. Будь же готов к сему, возлюбленный брат мой, и благодать господня да ниспустится к тебе. Однако, время неумолимо истекает во прах, облегчи же душу свою исповедью и покайся.

– Отче наш, иже еси, паки и паки, – воскликнул я. – Грешен тот, кто заточает безвинного. Я же почти чист перед совестью и людьми, поэтому с надеждой зрю в новый день. А сейчас оставь меня, я хочу в одиночестве петь псалмы и готовиться к достойной встрече утренней зари. Осанна и аминь!

– Слава тебе, господи! – воздел руки к сводам темницы благородный Перси. – Я наконец-то услышал слова не отрока, но мужа. А поелику помни, всё в руце Вседержателя и его ангелов, – и с этими словами проповедник покинул темницу.

Стражники закрыли дверь, и я остался наедине с надеждой.

Чем дольше я думал над словами верного богослова, тем яснее становился для меня их тайный смысл. Я боялся принять сон за явь, а поэтому снова и снова напрягал свой сотрясённый мозг обоих полушарий, перебирая в памяти всё, сказанное Домеником.

В конце концов мне стало ясно, что Вождь связался-таки с моими друзьями, и они готовятся освободить меня на пути из каземата к виселице. Это было правильное решение с их стороны, и хороший выход из создавшегося положения для меня. Тупоголовые охранники вряд ли смогли вникнуть в суть иносказаний отца Доменика, поэтому моё освобождение вполне было возможным. В наличии тайных ходов под крепостью я убедился сам, а в том, что их подземная сеть связана и с моею тюрьмой, можно было не сомневаться. Предки султана, вероятно, тоже были предусмотрительными людьми.

Придя к такому выводу, я повеселел и стал готовиться к побегу. Ощупав достигаемые части тела, я убедился в их исправности, и если не считать лицевой части, всё остальное было на ходу. Личность же моя, хоть и опухла, по-восточному раздавшись вширь, оставалась на ощупь знакомой, поэтому не хотелось думать, что меня спутают со стражником. Оконечности дёргались сообразно желаниям головы, а в целом я оставался единым живым механизмом, способным самостоятельно передвигаться тихим ходом по ровной местности.

Так, за радостными сборами в дорогу, я скрашивал свои, надеясь, что не предсмертные часы.

И вот время моего вызволения наступило. Я услышал скрежет отодвигаемого засова, дверь тяжело отворилась, и в камеру ввалился медноголовый Хью.

– Собирайся, вшивый повстанец, – зло прорычал он, обдав меня запахом свежего перегара. – До рассвета есть ещё немного времени. Мы решили для устрашения всех твоих друзей, так их раз этак, придать тебе более достойный вид и не оставить живого места. То, что от тебя останется, заставит Пандита зашевелиться в своей берлоге.

– Друг, – уже к стражнику обратился он, – проводи мистера за мной. Я тут присмотрел комнатёнку, где нам никто не помешает поговорить с ним с глазу на глаз.

Запираться мне было особо нечего, и я смело последовал за палачом, втайне радуясь, что этот рыжий павиан станет первым трупом на пути моего отмщения.

Мы медленно двигались по коридору, и я каждую секунду ожидал нападения моих освободителей на конвой. За каждой дверью, встречающейся на нашем пути, мне чудились притаившиеся друзья, готовые с оружием в руках броситься ко мне на выручку. А чем ближе мы подходили к выходу, тем всё более крепла во мне уверенность в скором освобождении.

Идеальное место засады возле выхода мы миновали беспрепятственно, а когда вышли на площадь и направились ко дворцу, во мне пробудился червь сомнения. Где же обещанная свобода? Может она таится под сводами дворца? Но лишь глухое эхо шагов было мне ответом.

Во дворце свободой и не пахло, но присутствовало много отдыхающих солдат, на живописные группы которых мы постоянно натыкались, продвигаясь вглубь его по коридорам и проходным залам. Наконец Хью остановился возле низкой и обитой железом дверью.

– Дружок, – обратился он к стражнику, – посторожи-ка нас снаружи, чтоб не мешали любопытные. Мы с мистером побеседуем наедине в этих покоях. Когда ты потребуешься, я кликну, а если услышишь вопли, не обращай внимания – это мистер под моим руководством будет развивать голосовые связки для будущих речей в парламенте, – и он дико заржал своей нелепой шутке.

С этими словами Медноголовый ударом ноги распахнул дверь и, втолкнув меня в помещение, тут же затворил её, как бы заслоняя ею внутреннее убранство комнаты от нескромного взгляда. Да, здесь было что скрывать. В небольшом и скудно освещённом пламенем жаровни застенке ждали своего часа всевозможные орудия пытки. Из стен торчали крючья и кольца, с потолка свисали разного назначения петли и подреберные захваты, в одном углу корчилась дыба, а в другом некое подобие верстака с раздвижными колодками и винтами. В огне жаровни калились клейма и какие-то обручи. Мне сделалось дурно.

Медноголовый тем временем, защёлкнув на моей правой руке наручник, прикованный к свисающей с потолка цепи, уже любовно рассматривал рабочий инструмент на столе посреди пыточного кабинета. Он демонстрировал мне щипцы и щипчики, пощёлкивая их заострёнными клыками, измерял длину каких-то спиц, прикладывая их поверх собственных корявых пальцев, проверял на глаз разводку крупнозубых пил и, в целом, вёл себя как ребёнок в лавке с игрушками. Он заговорщицки подмигивал мне, примериваясь тесаком к собственному уху, и, смеясь, присаживался на заострённый кол.

Признаться, я и сам люблю добрую солёную шутку в кругу друзей. Например, подрезать стремена во время родео, подпилить сваю под мостом на пути свадебного кортежа, на худой конец, выстрелить над головой у посиневшего от натуги приятеля под кустом, но надо знать и меру. Здесь же я начал завидовать последнему сипаю, привязанному к жерлу пушки, тем более, что на всём этом снаряжении печать забвения отсутствовала напрочь. Видимо султан, а затем и англичане, не баловали неугодных мягкотелостью и высоконравственностью собственных натур. В воздухе до сих пор держался запах свежепалёного мяса. Мне становилось всё дурнее и дурнее.

Совсем в ином настроении пребывал мой палач. Он любовно опробовал исправность винтов костедробильного аппарата, подточил кой-какие иглы и поплевал на раскалённый металл зазубренных когтей, приговаривая при этом:

– Вот это под ноготочки, это под рёбрышки, а вот этим удлиним ножку на пару футов, это же в самый раз влезет в глаз.