Неожиданно для себя я выхватил у нее книжку и разорвал пополам. Вместе с ней разорвалось и мое сердце. И из него, точно из протухшего яйца, хлынула переполнявшая меня горечь. Я растерянно собрал разорванные страницы и с извинениями вернул их девушке. Но было уже поздно. Раздался звук, который в обычных условиях невозможно услышать: такой свистящий шорох слышен, когда в термостате изгибается металлическая пластинка. Должно быть, испуганная девушка изо всех сил сжала под юбкой колени.

Возможно, я еще не осознал всего, что скрывалось за моей тогдашней тоской. Буквально физически ощущая муки стыда, я все же не мог точно определить, чего же, собственно, я так стыжусь. Нет, пожалуй, если б захотел, то смог бы, но я инстинктивно избегал смотреть правде в глаза и спасался в тени избитой, банальной фразы: подобное поведение недостойно взрослого человека. Я всегда был убежден, что в жизни человека лицо не должно занимать такое большое место. Значимость человека в конечном счете нужно измерять содержанием выполняемой им работы, а это связано с уровнем интеллекта, лицо же тут ни при чем. И если из-за того, что человек лишился лица, его общественный вес уменьшается, причиной может быть лишь одно – убогий внутренний мир этого человека.

Однако вскоре… Да, через несколько дней после случая с рисунком… Волей-неволей я стал все яснее сознавать, что удельный вес лица значительно больше, чем я наивно предполагал. Осознание этого факта пришло внезапно. Все мое внимание было поглощено подготовкой к защите от внешнего мира, поэтому я был застигнут врасплох и сражен наповал. Причем случилось это столь резко и неожиданно, что я не сразу осознал свое поражение.

Как-то раз, вернувшись вечером домой, я ощутил непреодолимое желание послушать Баха. И не то чтобы я не мог жить без Баха – просто мне казалось, что моему нервному, переменчивому состоянию лучше всего подходит именно Бах, а не джазовая музыка или Моцарт. Я не такой уж тонкий ценитель музыки – скорее ревностный ее потребитель. Когда работа не клеится, я выбираю музыку, способную победить соответствующее нерабочее настроение. Если мне нужно на какое-то время прервать размышления – зажигательный джаз; если надо напряженно поработать – раздумчивый Барток; если хочется почувствовать себя свободным – струнный квартет Бетховена; если нужно на чем-то сосредоточиться – нарастающий по спирали Моцарт; ну а Бах – прежде всего, когда необходимо обрести душевное равновесие.

Но вдруг меня охватило сомнение – не спутал ли я пластинку. А может, проигрыватель неисправен? Потому что мелодия была ни на что не похожа. Такого Баха я еще никогда не слышал. Бах – бальзам, врачующий душу, но то, что я услышал, не было ни ядом, ни бальзамом, а бесформенным комом глины. Все до единой музыкальные фразы казались мне лишенными смысла, тусклыми, словно вывалянные в пыли, приторные леденцы.

Это случилось как раз в тот момент, когда ты с двумя чашками чаю вошла в комнату. Я ничего не сказал, и ты, видимо, подумала, что я погрузился в музыку. Ты тут же тихонько вышла. Значит, это я сошел с ума! И все равно я не мог поверить в это… Неужели изуродованное лицо способно влиять на восприятие музыки?.. Сколько я ни вслушивался, умиротворяющий Бах не возвращался, и мне не оставалось ничего другого, как примириться с этой мыслью. Вставляя сигарету в щель между бинтами, я нервно спрашивал себя, не потерял ли я еще чего-то вместе с лицом. Моя философия, касающаяся лица, кажется, нуждалась в коренном пересмотре.

Потом, точно из-под ног вдруг выскользнул пол времени, я погрузился в воспоминания тридцатилетней давности. Случай, о котором я с тех пор ни разу не вспоминал, внезапно предстал передо мной, отчетливый и яркий, точно цветная гравюра. Все вышло из-за парика моей старшей сестры. Трудно объяснить почему, но эти чужие волосы казались мне чем-то невыразимо непристойным, аморальным. Однажды я потихоньку стащил парик и бросил в огонь. Но мать как-то это обнаружила. Ее очень расстроил мой поступок, и она потребовала объяснений. И хотя мне казалось, что я поступил правильно, когда меня стали расспрашивать, я не знал, что ответить, и стоял растерянный, с покрасневшим лицом. Нет, если бы я попытался, то смог бы, конечно, ответить. Но мне казалось, что даже говорить об этом неприлично, брезгливость сковывала язык… Ну и если заменить слово парик словом лицо, то станет ясно, почему непереносимое внутреннее напряжение так точно совпало с фальшивыми звуками неузнаваемого Баха.

Когда я остановил пластинку и выбежал из кабинета, точно спасаясь от погони, ты вытирала стоявшие на обеденном столе стаканы. То, что произошло дальше, было настолько внезапно, что сейчас я не могу восстановить в памяти, как все это случилось. Столкнувшись с твоим противодействием, я смог наконец полностью осознать, в каком положении оказался. Правой рукой я сжал твои плечи, левой попытался залезть под юбку. Ты закричала и, напрягшись, как пружина, вскочила. Стул отлетел в сторону, стакан упал на пол и разбился.

Схватившись за упавший стул, мы, тяжело дыша, замерли друг против друга. Мои действия, может быть, и правда были слишком грубыми. Но я находил им и некоторое оправдание. Это была отчаянная попытка одним усилием вернуть то, что я начал терять из-за изуродованного лица. Ведь с тех пор, как это случилось, физической близости между нами не было. Хотя теоретически я признавал, что лицо имеет лишь подчиненное значение, но все же избегал посмотреть на себя со стороны, уходил от этого. Я был загнан в угол, и у меня не оставалось другого выхода, кроме как броситься в лобовую атаку. Видимо, своим поступком я хотел доказать, что барьер, воздвигнутый между нами моим лицом, призрачен, что его не существует.

Но и эта попытка окончилась неудачей. В кончиках моих пальцев все еще живо острое ощущение прикосновений к твоему бархатистому лону. В горле у меня, словно пучок колючек, застрял хриплый вопль. Я хотел сказать что-нибудь. Мне хотелось многое сказать… Но я не мог вымолвить ни слова. Оправдание?.. Сожаление?.. А может быть, обвинение? Если уж говорить – нужно было выбрать что-нибудь из этого, но сделать выбор я, кажется, уже не успевал. Если выбрать оправдание или сожаление, то лучше уж просто улетучиться как дым. Если же выбрать наступление, то я бы разодрал твое лицо, и ты бы стала подобна мне или даже еще страшнее. И тут ты разрыдалась. Это был жалобный, безысходный плач, похожий на утробное урчанье крана, из которого перестала течь вода.

Мне показалось, что на моем лице открылась глубокая рана. Такая огромная, что в ней могло поместиться все мое тело. Откуда-то потекла жидкость, словно гной из лопнувшего флюса, и капли ее застучали по полу. Сопровождающее этот звук зловоние, наполнившее комнату, распространялось отовсюду: из обивки стульев, из шкафа, из водопроводного крана, из выцветшего, засиженного мухами абажура. Нужно было что-то делать – мне захотелось прекратить эту пародию на игру в прятки, в которой не от кого прятаться.

Отсюда оставался лишь один шаг до моего плана изготовить маску. В том, что такая идея появилась, не было ничего удивительного. Ведь сорняку вполне достаточно клочка земли и капли влаги. Не принимая близко к сердцу, не придавая этому серьезного значения, со следующего дня, как и намечал, я стал просматривать оглавления старых научных журналов. Нужная мне статья об искусственных органах из пластика была опубликована в одном из летних номеров за позапрошлый год. Да, моей целью было сделать пластиковую маску и прикрыть ею дыры на лице. Согласно одной теории, маска служит не простым заменителем, а выразителем метафизического желания заменить свой облик каким-то другим, превосходящим собственный. Собственно, я не думал о маске как о рубахе и брюках, которые можно менять, когда захочется. Не знаю, как поступили бы древние, поклонявшиеся идолам, или юнцы, вступающие в пору половой зрелости, я же не собирался возложить маску на алтарь своей второй жизни. Сколько бы ни было лиц, я неизменно должен был оставаться самим собой. Маленькой «комедией масок» я пытался лишь заполнить затянувшийся антракт в своей жизни.