[1] Гобгауз , т. I, стр. 91. [2] Стиль нарочито наивный. [3] Кто это сказал? Гобгауз? Нет; не помню, кто именно. [4] Де Сталь, I, 127. Когда народы что-нибудь значат в общественных делах, все эти салонные умы не на высоте событий. Нужны люди с принципами. [5] Said by Doligny (слова Долиньи).

ГЛАВА LXXVI

Мы позволим себе говорить до известной степени свободно о некоторых ошибках этого кабинета министров. Согласно Хартии, равно как и волею наших сердец, король неприкосновенен - и это главным образом потому, что ответственность лежит на его министрах. Король еще не знал во Франции ни людей, ни положения дел. Его правление в 1818 году показывает, что его великая мудрость в состоянии совершить, когда пораженные слепотой советники не направляют ее на ложный путь. Людовик XVIII прибыл в Сент-Уан[1]. Ему надлежало беспрекословно принять конституцию, выработанную Сенатом. Поскольку Бонапарт, осуществляя тиранию, тем самым как бы отрекся от звания сына революции, Людовику представлялся благоприятный случай украсить себя этим титулом. Шаг, о котором идет речь, в то время разрешил бы все затруднения и не помешал бы третьему или четвертому его преемнику, как только опасность миновала бы, величать себя "королем божьей милостью" и говорить о "законной" династии. Что до самого короля, то его царствование протекло бы счастливо и спокойно, а Бонапарт был бы совершенно забыт. Аббат де Монтескью представил его величеству докладную записку, в которой, говоря о вводной статье конституции, он заявлял: "Несомненно, следует сказать: король Франции и Наварры, я даже полагаю, что следует именовать все это королевским эдиктом". 14 июня конституция была представлена обеим палатам, собравшимся во дворце Законодательного корпуса. Канцлер, самый смехотворный из министров, заявил представителям нации, что "прошло несколько лет с тех пор, как божественное провидение призвало их короля на престол его предков..., что, находясь в полном обладании своими наследными правами на королевство Франции, он не желает осуществлять власть, полученную им от бога и от предков, иначе как поставив, по собственной воле, известные пределы своему могуществу..., что, хотя вся полнота власти во Франции сосредоточена в особе короля, его величество желает последовать примеру Людовика Толстого, Филиппа Красивого, Людовика XI, Генриха II, Карла IX и Людовика XIV и внести изменения в порядок пользования этой властью". Нельзя не признать, что ссылка на Карла I и Людовика XIV была довольно забавна. Выразив далее пожелание изгладить из анналов Франции все то, что произошло в его отсутствие, король обещал свято соблюдать конституционную Хартию, которую он "добровольно, свободным осуществлением королевской власти, за себя и своих преемников дарует и жалует своим подданным"[2]. Необходимо указать, что советники короля, убедив его отвергнуть изданным в Сент-Уане манифестом выработанную Сенатом конституцию, сочинили для него проект другой конституции, которую он обещал даровать народу. После того как король прибыл в Париж, в министерском особняке на Вандомской площади была созвана комиссия, составленная из трех десятков салонных умников - самых покладистых законодателей, каких только сумели сыскать: они разбили это резюме на параграфы и изготовили Хартию, даже не подозревая, что именно они пишут. Никому из этих жалких людей не пришла мысль, что они подготовляют мировую сделку между партиями, разъединяющими Францию. Король неоднократно просил их формулировать обязательство выполнить все обещания, данные им в Сент-Уанской декларации. Этой самой кое-как состряпанной конституции предшествовала мудрая речь канцлера, выдержки из которой приведены выше. Добродетельный Грегуар, дерзнувший в ту пору, когда столица Франции была объята этим припадком недомыслия, выставить некоторые, признанные всей Европой общие положения касательно свободы, был обвинен литераторами в том, что он стремится возродить анархию; Ламбрехтса и Гара, возражавших против чрезмерной поспешности, презрительно обозвали метафизиками. Бенжамену Констану, который учит Францию правильно мыслить, был дан настоятельный совет хранить молчание, как нельзя более пристойное чужестранцу, малосведущему в наших нравах и обычаях. Наконец, эта Хартия, столь мудро изготовленная, была прочтена обеим палатам, и нельзя сказать даже, что она была ими принята. Палаты проголосовали бы все, чего бы от них ни потребовали, даже коран, ибо таковы уж люди во Франции. При подобного рода обстоятельствах сопротивление большинству расценивается кик смешное тщеславие. "Главное во Франции - это поступать так, как все другие". Изображение Панургова стада вполне могло бы стать нашим гербом. Неразумное опущение этой формальности лишило власть короля всякой подлинной законности[3]. Во Франции даже дети, посещающие коллеж, рассуждают следующим образом: "Всякий человек имеет полную и неограниченную власть над самим собой: он может передать часть этой власти другим. Двадцать восемь миллионов человек не могут голосовать, но эти двадцать восемь миллионов могут избрать тысячу депутатов, которые будут голосовать вместо них: следовательно, без решения, свободно принятого собранием народных представителей, во Франции не может существовать законная власть, а может существовать лишь власть наиболее сильного"[4].

[1] Все дальнейшее точным образом переведено из "Истории ста дней" Гобгауза. [2] "Moniteur" от 15 апреля 1814 года. [3] Комическая окраска для разнообразия; впрочем, сама тема этого требует. [4] Is that took from Jefferson?

ГЛАВА LXXVII

Поведение всех министров было не выше этого уровня. Представители власти, которых они решились сместить, были заменены людьми ничтожными или покрывшими себя позором. Вскоре все стали с удивлением замечать, что число сторонников Бурбонов уменьшается с каждым днем. Множество безрассудных поступков, совершенных министрами, убедило народ в том, что король в глубине души является заклятым врагом Хартии. Эти министры все время вспоминали двор Людовика XVI и судьбу Тюрго. Будучи уверены в том, что королевская власть снова проявит себя во всей полноте и щедро наградит тех, кто, почитая ее в "тяжелые дни", сумел угадать ее намерения, эти жалкие люди все свои помыслы устремили на то, чтобы, состязаясь в раболепстве, повышаться в чинах.