Старый Зейдок уже нес совершеннейший бред» (SI 622; МИ 338).
Реплика Зейдока — одна из типичных непроизносимых формул, которые бормочут или напевают последователи культа Ктулху. Таким образом, она непосредственно связывает историю об Инсмуте с корпусом лавкрафтовской мифологии. После произнесения этих слов Зейдока уже нельзя считать простым городским пьяницей. Теперь мы вынуждены предположить, что он — последователь одной из неортодоксальных религий, контролирующих Инсмут, или (что более вероятно) усвоил многие положения этой религии в детстве и юности. В противном случае это один из тех вариантов, когда читатель вынужден делать более радикальные заключения, чем рассказчик. Это особенно забавно, поскольку рассказчик, впавший в отчаянное отрицание, считает эту фразу «совершеннейшим бредом», хотя, в сущности, его характеристика слишком мягка. В конце концов, это гораздо хуже, чем бред. Странно и то, что рассказчик не просто сообщает, что Зейдок начал нести что-то, но и точно передает последовательность почти бессвязных звуков, изрекаемых стариком, и это производит еще более комичный эффект.
Старый Зейдок заправлялся нелегальным алкоголем более двух часов, пока рассказчик извлекал из него всевозможные сведения. Несмотря на комически-страшный эффект внезапных песнопений культа Ктулху, сцену можно назвать трогательной. Старик обращается к отдаленным детским воспоминаниям, давая намеки на человеческие жертвоприношения, предназначенные морю, которые должны были помочь приобрести золото и различные «побрякушки». Наконец, Зейдок начинает плакать и причитать. Он рассказывает, что дал две клятвы Дагону и намекает на ужасающую третью: «А вот третью клятву я не дам... Я лучше умру, чем сделаю это...» (SI 622; МИ 338). Рассказчик тронут: «Бедняга! В какие же ужасные бездны галлюцинаций низвергся сей плодовитый творческий ум под воздействием алкоголя, одиночества, окружающего запустения и уродства!» (SI 622; МИ 338).
72. Зерно исторической аллегории
«Позднее я бы мог трезво проанализировать рассказ старика, отсеять все лишнее и вычленить зерно исторической аллегории; но сейчас я лишь хотел поскорее забыть о нем» (SI 625; МИ 343).
Повествование Зейдока посвящено истории Инсмута как до, так и после учреждения Оубедом Маршем Тайного Ордена Дагона, приведшего к быстрому и значительному росту благосостояния города. Когда Марш однажды попал в тюрьму, морские существа напали на город и освободили основателя ордена. В Инсмуте широко распространились принудительные случки с рыбожабами — так начался процесс, приведший к проявлениям генетического вырождения. Старый Зейдок также сообщает, что в морских глубинах шоггот готовит нападение на жителей суши (SI 624; МИ 341). Читатели, знакомые с «Хребтами безумия», вспомнят, что шогготами называют «многоклеточную протоплазменную массу, способную под гипнозом формировать из своего состава всевозможные временные органы», или, выражаясь более поэтически, «вязкие организмы» (ММ 541; ХБ 530). Они передвигаются со скоростью товарняка и отрывают головы своим жертвам. В отличие от рассказчика, читатель готов поверить каждому слову истории старого Зейдока, которую виски сделал скорее более яркой, нежели менее точной.
Как это обычно бывает у Лавкрафта, рассказчик более скептичен: «Какой бы наивной ни казалась история, поведанная стариком Зейдоком с безумной искренностью и неподдельным ужасом, она лишь усилила мою неприязнь к объятому мглой городу и его тайнам» (SI 625; МИ 342). Содержание истории Зейдока отделяется от его манеры повествования. Рассказчик совершенно отвергает содержание как «наивное», но тон старика производит на него глубокое впечатление. Остается вопрос: что делать с содержанием истории? У читателя нет причин для сомнений в ее достоверности — в конце концов это рассказ Лавкрафта. Тем не менее рассказчик со свойственной ему осторожной педантичностью (довольно нелепой в сложившихся обстоятельствах) соглашается допустить, что в истории есть только «зерно исторической аллегории». Студент Оберлина только что услышал ужасающую повесть кричащего, стонущего и плачущего пьяницы, который внезапно переходит на необычный иностранный язык, и, несмотря на то, что рассказчик провел в этом вырождающемся прибрежном городишке целый день, охваченный (и не зря) ощущением зловещего ужаса, у него появляются «заумные» (eggheadish) планы насчет антропологического «просеивания» истории в более комфортных условиях. Здесь мы находим одно из многих доказательств в пользу сократовского тезиса о том, что один и тот же человек должен уметь писать комедии и трагедии. Я не отношусь к тем, кто считает рассказы Лавкрафта нестрашными, мне они кажутся прямо-таки жуткими. Но я часто улыбаюсь, читая даже самые пугающие сцены в его рассказах; улыбку вызывают предложения вроде: «Позднее я бы мог трезво проанализировать рассказ старика, отсеять все лишнее и вычленить зерно исторической аллегории; но сейчас я лишь хотел поскорее забыть о нем».
73. Расколотое на множество слогов кваканье
«Спустя мгновение я уже засомневался, что это были голоса, потому что этот хриплый лай и расколотое на множество слогов кваканье не имели никакого сходства с человеческой речью» (SI 630; МИ 349 — пер. изм.).
Рассказчик вынужден ночевать в «Гилман-хаусе». Здесь фабричный инспектор некогда слышал «хлюпающий» голос из соседней комнаты, который мешал ему спать. Но положение, в котором находится рассказчик, еще хуже. Кто-то уже пытался отпереть ключом двери — как входную, так и ведущие в смежные номера. Тихие поскрипывания слышны в коридоре и на лестнице. Когда рассказчик вскакивает с кровати и пытается включить лампу, он обнаруживает, что электрические провода перерезаны — окончательное свидетельство в пользу заговора против постояльца.
Но нас больше интересуют звуки, доносящиеся из-за стен; скорее не голоса, а может быть даже голоса по аналогии. Что касается «хлюпающего» голоса, который слышал в той же гостинице фабричный инспектор, мы видели, что его можно понимать как классическую лавкрафтовскую дизъюнкцию, один из терминов которой не назван: автор предлагает нам направить внимание на то, что расположено между речью человека и хлюпаньем. Теперь мы имеем дело с конъюнкцией лая и кваканья. Можно предположить, что в коридоре находятся чудовища двух родов — одни лают, другие квакают. Ничто не мешает такой интерпретации. Но, мне кажется, более естественно считать, что лай и кваканье исходят из одного и того же источника. И поскольку эти звуки обычно связывают с двумя совершенно непохожими друг на друга животными, наше внимание немедленно перемещается с самих звуков на неизвестные голосовые органы, которые позволяют загадочным существам переходить с лая на кваканье и обратно.
Однако нам следует рассмотреть более полные версии формулировок, которые приводит Лавкрафт. Сначала появляется «хриплый» лай — это прилагательное не хуже любого другого мешает нам слишком быстро пройти мимо лая, придает ему необычные свойства. Наше внимание задерживается немного дольше, чем в случае без прилагательного, ведь мы тратим некоторое время, чтобы представить себе этот хриплый лай. Поскольку даже крики обезьян иногда описывают как хриплые, эта задача не составляет большого труда. Но куда больших усилий требуют наши попытки вообразить «расколотое на множество слогов кваканье», и здесь мы сталкиваемся с классическим приемом Лавкрафта. Кваканье лягушек, как мы его слышим, не распадается на множество слогов, так что мы вынуждены расположить описываемый звук в промежутке между кваканьем и голосом человека. Такая «раздельная многосложность» выбивает из колеи даже в случае речи человека. По умолчанию не принято считать, что слоги образуют очень уж плотное единство. Но в данном случае ритм кваканья должен порождать зазоры между слогами так, чтобы это создавало жуткий эффект.
74. Шаркающая походка
