Предложения сыпались на нового тореро дождем. Его желали видеть на всех аренах Полуострова с жадностью людей, падких до новизны. Профессиональные газеты помещали его фотографии и печатали всевозможные небылицы из его жизни, сдабривая рассказы основательной долей романтизма. Еще ни у одного матадора не было столько контрактов. Ему суждено зарабатывать пропасть денег.

Негодующий шорник искал сочувствия у жены и тещи.

Низкая, черная неблагодарность! Так поступают все, кто слишком быстро идет в гору! Ведь он, Антонио, из кожи лез вон, устраивая для Хуана первые новильяды… А теперь, когда Хуан стал маэстро, он взял себе доверенным какого-то неведомого дона Хосе, не имеющего никакого отношения к семье и прельстившего Хуана своим престижем старого знатока тавромахии.

– Он еще пожалеет об этом, – говорил Антонио в заключение. – Пренебрегать семьей! Да где он еще найдет искреннюю любовь, как не среди родных, знавших его с пеленок? Он много теряет. Под моей опекой ему жилось бы, как самому…

Но тут Антонио умолкал, проглатывая имя знаменитого человека из страха перед насмешками бандерильеро и любителей, ставших завсегдатаями в доме Гальярдо и уже успевших подметить слабость шорника к историческому персонажу.

С великодушием героя Гальярдо постарался умаслить зятя и поручил ему наблюдение за постройкой нового дома, дав ему при этом полную свободу в расходах.

Упоенный той неожиданной легкостью, с какой сыпались на него деньги, эспада не возражал, чтобы зять погрел себе руки на этом деле, стараясь вознаградить тщеславного родича за постигшее его разочарование.

Тореро выполнял задуманное – строил для матери дом. Бедняжка провела свою жизнь за мытьем полов у богачей, пускай же теперь у нее будет собственный дом с великолепным патио, выложенным мраморными плитами, с мозаичным фризом, с роскошной обстановкой и служанками, множеством служанок, которые будут ей во всем угождать. Подобно матери, Гальярдо был связан неразрывными узами с предместьем, где протекло его нищенское детство. Ему нравилось пускать пыль в глаза тем самым людям, у которых работала поденщицей его мать, и сунуть горсть песет тому, кто чинил башмаки у его покойного отца или в трудную минуту подкармливал его, Хуанильо. Он купил на слом несколько старых домов, в том числе и тот, в подворотне которого башмачил его отец, и начал постройку здания с белыми стенами, зелеными решетками на окнах, с прихожей, выложенной изразцами, и с чугунной дверью в тонких завитках, через которые будет виден фонтан посреди патио, мраморные колонны и подвешенные между ними золоченые клетки с говорящими птицами.

Радость Антонио, получившего полную и бесконтрольную свободу действий в руководстве постройкой, омрачилась неожиданной и неприятной новостью.

У Гальярдо оказалась невеста. Разъезжая в разгар лета по Испании и срывая аплодисменты толпы на всех аренах, он что ни день посылал письма одной девушке, проживавшей по соседству с семьей, и часто между двумя корридами покидал своих товарищей, чтобы провести вечер в нежной беседе под ее окошком.

– Видели вы что-нибудь подобное? – кричал негодующий шорник у «семейного очага», то есть в обществе жены и тещи. – Завел себе невесту, и ни слова семье, а ведь семья – это самое дорогое на свете. Сеньор задумал жениться. Мы ему, как видно, надоели. Какое бесстыдство!

Молчаливая Энкарнасьон полностью разделяла справедливое негодование мужа, о чем свидетельствовало возмущенное выражение ее грубоватого красивого лица: она была рада случаю осудить поведение брата, удачи которого вызывали у нее глухую зависть. Что говорить, он и в детстве был бессовестным.

Но мать не соглашалась с ними:

– Ерунда! Девушку я отлично знаю, она дочь моей покойной подруги на фабрике. Не жена, а золото, сама доброта и скромность. Я сказала Хуану – женись, и чем скорее, тем лучше.

Девушка была сирота и жила в семье дяди и тети, владельцев съестной лавки в предместье. Отец, бывший торговец водкой, оставил ей два домика в окрестностях Макарены.

– Это не много, – продолжала сеньора Ангустиас, – но как-никак девушка не явится в дом с пустыми руками. А уж нарядов! Господи боже! У девушки золотые руки. Что за вышивки, с каким усердием готовит она себе приданое!

Гальярдо лишь смутно помнил, что в детстве они вместе играли близ подъезда, где отец чинил башмаки, меж тем как матери вели беседу. Ловкая, как ящерица, тоненькая смуглая девчурка с огромными цыганскими глазами – словно две чернильные капли темнели на ее голубоватых белках с бледно-розовыми уголками. Она бегала проворно, как мальчик, тонкие ножки так и мелькали, а непокорные завитки волос развевались по ветру, будто черные змейки. Потом он потерял из виду свою маленькую подругу и встретился с ней лишь много лет спустя, когда начинал завоевывать себе известность как новильеро.

Был праздник Тела Господня, один из немногих дней, когда женщины, рабыни восточной лени, подобно мавританкам, покидающим заточение, выходят на улицу в своих кружевных мантильях с гвоздиками на груди. Гальярдо увидел стройную высокую девушку с крепким, точно налитым телом, с тонкой талией, перехваченной кушаком, и упругими, развитыми бедрами. При встрече с тореро ее бледное, матовое лицо зарделось, большие сверкающие глаза скрылись под длинными ресницами.

«Красотка знает меня, – с самодовольной усмешкой подумал Гальярдо. – Уверен, что она видела меня на арене».

Он последовал за девушкой, которая шла в сопровождении тетки, и, узнав, что это Кармен, подруга его детства, почувствовал смутное восхищение перед такой чудесной переменой.

Они стали женихом и невестой, и соседи, чрезвычайно польщенные такой честью для их предместья, только и говорили, что об отношениях между молодыми людьми.

– Уж таков мой нрав, – со снисходительным видом сказочного принца говорил Гальярдо в кругу своих поклонников. – Не желаю брать пример с других тореро, которые женятся на сеньоритах в модных платьях и шляпках с перьями. Мне нравятся девушки из моей среды. Богатая мантилья, скромность и изящество. Оле!

Друзья восторженно расхваливали девушку. Настоящая королева! Ее пышные бедра любого сведут с ума. А что за грудь! Но тут тореро делал нетерпеливый жест. Попридержите-ка язык! Чем меньше будут говорить о Кармен, тем лучше.

По вечерам, когда Хуан беседовал с ней через решетку окна, не отрывая глаз от ее смуглого личика, обрамленного цветами, из соседней таверны появлялся слуга, неся перед собой большую бутылку мансанильи. Его посылали «взыскать плату за квартиру» – старый севильский обычай, применявшийся в тех случаях, когда жених беседовал с невестой через решетку.

Тореро выпивал стаканчик, угощал невесту и говорил слуге:

– Передай сеньорам, что я благодарю их и загляну в таверну попозже, когда освобожусь. Да скажи Монтаньесу, пускай не беспокоится. Хуан Гальярдо платит за все.

Закончив беседу с Кармен, он и в самом деле отправлялся в таверну, где его поджидала компания, приславшая слугу с угощением; случалось, то были старые друзья, а то и вовсе незнакомые люди, желавшие распить с тореро бутылочку.

Вернувшись после своей первой поездки по Испании в качестве профессионального матадора, Хуан проводил все зимние вечера под окном Кармен в накинутом на плечи изящном плаще из зеленой шерсти, с короткой пелериной, отделанной вышитыми черным шелком виноградными листьями и арабесками.

– Говорят, ты много пьешь, – вздыхала Кармен, прильнув лицом к железной решетке.

– Ерунда! Случается, друзья угощают, вот и приходится ответить тем же. Понимаешь, тореро… тореро нельзя жить монахом.

– Говорят, ты водишься с дурными женщинами.

– Вранье! Раньше, когда я тебя не знал, другое дело… Черт возьми! Хотел бы я знать, какая скотина передает тебе эти сплетни…

– Когда же мы поженимся? – спрашивала девушка, чтобы прервать поток негодующих слов.

– Как только будет кончен дом. По мне, хоть завтра. Но этот болван, мой зять, тянет и тянет. Конечно, он хорошо устроился, и торопиться ему незачем.