Коль море замутилось у истоков,

Успокоит волны мой милый сын Джучи!

Коль осину сломило посредине,

То жив ведь мой сын Джучи!

Тогда жирчи повторил все тот же куплет о замутившемся море и сломанной осине, и слезы градом покатились из его глаз. А Чингисхан спросил:

Почему ты плачешь, жирчи?

О чем твоя скорбь?

Неужто умер Джучи?

Сердце мое похолодело!..

На это жирчи ответил:

То, что не дозволено было моим устам,

Произнесли твои, мой хан!

Делай с собой все, что хочешь,

Ибо догадлив ты, мой хан!

Говорят, как малый ребенок заплакал тогда впервые в жизни Чингисхан. Не сама смерть любимого сына, которого он же и приказал умертвить, а именно известие о ней сразило его.

Я — старый несчастный кулан!

Потерявший жеребенка!

Я — лебедь, поющая песню

Над своим погибшим птенцом!

Так пел Чингисхан, и — самое страшное — это были искренние слезы!

Столько безысходной горести было в песне-плаче, что все жырау, престарелые батыры и советники сами начали всхлипывать. Все забыли на время о нависшей над ними опасности. А старый Котан-жырау исполнял песню за песней, и одна из них была песней легендарного батыра Орака.

Лишь самый выносливый верблюд

Пройдет с поклажей по горной крутизне!

И только непокорный человеческий дух

Вынесет то, что вынес Орак-батыр!

Протяжна, заунывна, похожа на безысходный волчий вой в ночи эта песня, и дрожь пробила всех слушателей. Далекую молодость вспомнили они, когда готовы были к любым лишениям и смерти во имя самоутверждения и славы.

…О джигиты, лихие джигиты,

Перед вами вражья рать:

Двум смертям не бывать,

А одной не миновать!

Голос жырау окреп, и пел он сейчас так стремительно и горячо, словно вместе с воинами скакал на врага. На всю степь разносилась песня, и сидящие на конях батыры невольно сжимали рукояти мечей и сабель…

С каменным лицом сидел хан Джаныбек. Пожалуй, никто сейчас лучше его не понимал значения предстоящего сражения. Дело было даже не в том, что самое отборное войско Абулхаира брошено против них и силы примерно равны. Главное, что впервые за два века люди готовы были броситься друг на друга не во имя древних межродовых распрей. Это была такая проверка создаваемого им государства, от которой зависело многое.

Да, если сегодня они выстоят и разгромят врага, то это будет первая общая казахская победа. В бою закаляется верность батыров, а жырау заговорят и запоют об этой битве по всей степи. Под булавой единого хана будет одержана эта победа!..

И то, что он всеказахский хан, а не простой батыр, доказывает сейчас его спокойное неучастие в битве. Ему хочется вскочить на коня и ринуться в самую гущу сражения, но тогда он будет одним из многих. Пусть потом враги припишут ему робость, он готов даже на это!..

Не каждый найдет в себе мужество сидеть на краю урочища и слушать песни жырау в то время, когда приближается смертельный враг. Так и нужно: укреплять в других веру в победу. Видя спокойного вождя, никогда не ударятся в панику воины, не будет места суете и сомнениям…

Котан-жырау уже перешел к знаменитому сказанию о Едиге. Голос его гремел совсем как в юности, и подобны заклинанию были мужественные слова.

Между тем к выстроившимся в боевой порядок батырам на холме присоединялись все новые и новые джигиты из тех, кто мог носить оружие. По зову Казтуган-жырау прискакала сотня кипчаков, выделенных для охраны обоза. Во главе своих двух сотен сопровождения стал сам Темир-бий с Шалкиизом-жырау. Все сыновья Джаныбека и сыновья покойного Керея во главе с Бурундуком стали вплотную к трем ведущим батырам. Всего набралось до полутысячи войска у места сходки. И как-то так получилось, что все распоряжения отдавал Камбар-батыр, и ни у кого, в том числе и у старших батыров, не возникло протеста…

Сначала на северо-востоке показался столб пыли. Он рос на глазах, стремительно приближаясь, и вдруг из этой пыли выехали всадники. Они казались ее порождением — в высоких бараньих шапках со свисающими на глаза космами. Красные халаты, гладкие лошадиные спины побурели от пыли. Лишь длинные острые пики сверкали в лучах солнца. Сомкнутым строем, рысью скакали они, растягиваясь на ходу и охватывая страшным полукругом ставку хана Джаныбека.

Это был излюбленный прием абулхаировских лашкаров — заарканить всем войском противника, заставить его поворачиваться в разные стороны, сталкиваться друг с другом, путаться в собственном оружии. И тогда уже нетрудно уничтожить его, не выпуская ни единой души из смертельного кольца.

Но на этот раз все произошло иначе, чем предполагал возглавляющий лашкаров Шах-Хайдар. Не успели загнуться концы подковы, как одновременно на севере и на востоке показались две конные лавы, во весь опор мчавшиеся на строй лашкаров. Опущенные копья, вертящиеся над головами палицы и воинственный клич разных казахских родов не оставляли сомнения в их намерении. Это были подоспевшие заградительные отряды, выставленные на подступах к урочищу ханом Джаныбеком. С востока двигались кереи и найманы, а с севера — аргыны и кипчаки, Касым, сын Джаныбека, привел их…

Однако лашкары не собирались отступать. Они быстро втянули обратно крылья своего войска и, подъехав к ставке, где стояли главные казахские батыры, на полет стрелы, остановились, ощетинились оружием в обе стороны. Между тем оба приблизившихся отряда охватили их с двух сторон, так что теперь уже сами лашкары оказались в смертельном кругу. Правда, им еще можно было уйти, прорвав тонкое кольцо, но, судя по всему, они и не думали об этом. До сих пор они встречались обычно с разрозненными отрядами казахских джигитов и не знали поражений…

Вдруг строй лашкарцев раздвинулся, и на свободное поле между враждующими сторонами вынесся огромный черный всадник на вороном коне, который был величиной с хорошего верблюда. Все у всадника было черным: папаха, латы, шлем, длинные черные усы свисали по обе стороны лица. Это был знаменитый багатур Карачин — Черная скала. Он и вправду был похож на скалу — грозный, неприступный…

Два рода сражений было в те времена. Чаще всего сражение начинали одиночные батыры, вызывающие кого-нибудь из противного лагеря на поединок. Остальное войско обязано было не трогаться с места, ждать исход. Вечным позором покрывались нарушившие это правило.

— Эй, выходи кто-нибудь на поединок! — закричал во всю силу легких Карачин-багатур. — Кому надоел белый свет?

— Мне!

Камбар-батыр бросил вперед своего вороного, с белой звездочкой на лбу, коня.

— Стой!

Это властно крикнул Бурундук — сын Керея, и Камбар-батыр послушно остановил коня. Верхом на белом боевом верблюде восседал квадратный Бурундук, глаза его грозно горели под насупленными бровями.

— Мое право! — сказал он. — Нет такого закона, по которому младший брат идет на смерть впереди старшего…

Да, они были назваными братьями, Бурундук и Камбар, и сын Керея был старше.

На ствол рослого дуба был похож султан Бурундук, чугунными казались его огромные руки. Густые черные усы в локоть длиной каждый он закручивал за уши, подражая сказочному Хезрету-Али. Один вид его внушал непреодолимый ужас.

Под стать Бурундуку был и его Белый верблюд, которого он предпочитал лошадям и приучил к поединкам и битвам. При виде всадника верблюд приходил в бешенство и хватал его зубами, срывая с седла. Бурундуку обычно приходилось только добивать врага дубиной, которая была в две косых сажени длинной и имела хороший свинцовый наконечник.

— О, Черный Буян сел на своего Белого Джинна!