Берке любил берега могучего Итиля. Даже в те времена, когда его аймак еще находился в степях Северного Кавказа, он на лето откочевывал сюда. А вот теперь Берке едва дождался весны.

Странное беспокойство поселилось в душе хана. Он подолгу не мог оставаться на одном месте, и яркая степь казалась ему тусклой и серой, словно над ней постоянно висели низкие тучи и шли бесконечные обложные дожди.

Караван его, состоящий из двухсот туркменских верблюдов-наров и множества скрипучих тяжелых арб, бестолково бродил по степи, постоянно меняя место.

Из орусутских земель доходили тревожные вести – неспокойно было в Новгороде и Пскове. Снова зашевелился Ливонский орден, готовясь к нашествию на данников Золотой Орды.

Берке понимал всю важность происходящего, но владевшее им равнодушие мешало действовать.

Только однажды в тусклых его глазах вспыхнул свет жизни, когда он узнал от надежного человека о существовании отряда Салимгирея.

Лазутчик – немолодой кипчак, с лицом, избитым крупными оспинами, – стараясь не глядеть в глаза хана, негромко говорил:

– В отряде тысяча воинов. Главный над ними, о великий хан, твой бывший сотник Салимгирей. Я узнал его. Среди беглецов, о великий хан, твои жены Акжамал и Кундуз…

– Иди… – приказал Берке. Сердце его бешено стучало в груди, и он никак не мог успокоить его.

Теперь хан знал, кто совершил над ним насилие, а это уже было полдела. Что значил для Орды отряд в тысячу воинов? Стоило только захотеть – и прах непокорных ветер разнесет по степи.

Берке уже готов был отдать приказ, чтобы на поиски отряда выступил тумен, но страх перед тем, что беглецы, прежде чем умереть, откроют народу то, о чем до сих пор никто не знал, удержал его.

И Акжамал, и Кундуз, и все, кто был причастен к событиям той ночи, крепко держали свое слово, и до сих пор ни одна душа не знала, что хан оскоплен. Если бы это было не так, слухи все равно достигли бы ушей Берке, а людская молва разнесла бы эту весть подобно ветру по всем улусам, принадлежащим чингизидам.

Значит, надо было не спешить. Все, кто знает об оскоплении, должны умереть быстро, не успев раскрыть рта. Настоящий монгол умеет быть терпеливым и ждать своего часа.

Близость отряда Салимгирея могла вызвать волнение среди рабов, и поэтому первое, что велел сделать хан, – это усилить их охрану.

Немало было подневольных людей в Золотой Орде. Монголы, захватывая новые земли, не только продавали пленников в чужие края, но и многих оставляли в пределах Орды. Рабы были нужны, чтобы строить, пасти скот, выполнять различные хозяйственные работы.

Во времена Бату-хана и в первые годы правления Берке рабов обычно содержали вместе, в специальных глинобитных крепостях – хизарах. Специальная стража отводила их утром на работу, а с наступлением ночи запирала в их жилищах.

Но после бунта, когда, для того чтобы установить в Орде прежнее спокойствие, пришлось умертвить десять тысяч рабов, Берке изменил существующие порядки.

Хан стал бояться рабов, собранных вместе. Поэтому всех, кто уцелел после смуты, он велел разделить между нойонами и близкими к нему людьми, а хизары разрушить. Теперь рабы жили каждый у своего владельца. Здесь они спали, выделывали кожи, валяли обувь, катали кошмы для юрт.

Известие о появлении отряда Салимгирея близ ставки Орды дошло и до рабов. Многие помнили прошлый бунт и готовы были присоединиться к отряду, попытаться выбраться на волю.

Обо всем этом Берке знал от своих людей. Чутье подсказывало ему, что рано или поздно Салимгирей попытается освободить рабов, чтобы пополнить отряд новыми людьми. Оставалось узнать, как он собирается это сделать. Рабы были хорошей приманкой. И если бы все удалось так, как задумал хан, с непокорными можно было покончить одним ударом. Навсегда вместе с ними ушла бы в могилу страшная для Берке тайна. Ни один человек из отряда не должен остаться в живых. Ни один…

Мысли о пережитом позоре не оставляли хана ни днем ни ночью. Часто перед рассветом он просыпался от собственного крика, весь в липком поту, и потом долго не мог уснуть, вглядывась во тьму широко открытыми, безумными глазами.

В ту ночь, когда воины Салимгирея, надругавшись над ним, исчезли из юрты, никто так и не услышал его криков, не пришел на помощь. Только под утро Берке удалось избавиться от волосяных арканов, которыми были связаны его руки и ноги.

Когда же пришли люди, Берке, никому и ничего не объясняя, велел позвать лекаря. Ни один из приближенных не осмелился спросить хана, куда исчезли Кундуз, Акжамал, воины, охранявшие юрту.

Лекарь-араб, осмотрев Берке и стараясь не встречаться глазами с ханом, сказал:

– То, что сделано, сделано искусным человеком… Только лекарю или мулле под силу такое… Я боюсь даже думать…

Берке поманил к себе лекаря, а когда тот приблизился к хану, схватил его за горло и сказал злым, свистящим шепотом:

– А ты и не думай! Старайся не думать! Ни одна живая душа не должна знать о случившемся. Если же язык твой предаст тебя, то я придумаю для тебя такую смерть, от которой содрогнется даже небо! Ты понял меня?

Побелевшие губы лекаря что-то шептали.

– Если же ты поможешь мне снова стать здоровым, то щедрости моей не будет предела… – вкрадчиво добавил Берке.

Несколько дней лекарь не отходил от хана, поил его целебными отварами из трав и кореньев, менял повязки.

Однажды, когда Берке стало лучше и он мог сидеть, хан позвал к себе араба.

– Ты никому не говорил о моей беде? – спросил он.

– Нет, великий хан. Я могу покляться на Коране…

– Не надо… – сказал Берке. – Я верю тебе… А что говорят там? – хан кивнул в сторону двери.

– Никто даже не догадывается. Считают, что у вас обычная болезнь…

– Это хорошо, – задумчиво уронил Берке. – Что ж, я обещал тебя щедро наградить… Я сдержу свое слово…

Хан протянул руку к ковровой сумке, расшитой яркими узорами, и достал из нее горсть золотых монет.

– Возьми…Рука хана щедра…

Берке высыпал монеты горкой у своих ног.

Глаза лекаря расширились, и он поспешно наклонился над золотом, подставив хану худую согнутую спину.

В руке Берке блеснул нож, и жало его легко вошло в незащищенную спину араба, под выпирающую, похожую на сломанное крыло лопатку…

Через несколько дней Берке-хан снова вершил делами Орды. Все, казалось, осталось по-прежнему, и никто не заметил в нем каких-нибудь перемен.

Только сам Берке знал, что все перевернулось в его душе. Он вдруг понял – земные радости больше недоступны ему. Уже не взволнуется сердце при виде красивой женщины и не заструится по жилам остывшая кровь. Навсегда умерла последняя надежда на то, что какая-нибудь из жен все-таки родит ему наследника. Смысл жизни теперь заключался в одном – как можно дольше пробыть ханом, властвовать над людьми и упиваться властью. Мысль эта укрепляла душу Берке-хана и помогала внешне оставаться прежним.

Лишь иногда, помимо его воли, живая, прежняя жизнь вторгалась в придуманный им для себя мир, и покой покидал хана, а душа начинала метаться и гореть огнем.

По-прежнему, чтобы никто не заподозрил, что он скопец, Берке иногда посещал своих жен.

Однажды он заночевал у одной из них. Женщина была еще молода, крепка телом, ласки ее когда-то нравились хану и будили в нем желание.

Но теперь даже воспоминание об этом вызывало раздражение и отвращение.

– Я устал, – сказал Берке. – И потому не хочу тебя.

Женщина промолчала. Слово повелителя – закон. Она только подумала, что он уже говорил ей это и в следующий раз, наверное, повторит то же самое.

Перед рассветом хан проснулся. Постель рядом была пуста, и рука его вместо теплого живого тела коснулась настывшей ткани.

Он неслышно поднялся и, тихо ступая, вышел из юрты. Полная луна заливала степь колдовским мерцающим светом, и было видно далеко окрест. От Итиля прилетал порывами мягкий и теплый ветер.