— Вот ты смеешься, а Мануэль осаждает цыганский табор в тщетной надежде узреть недоступную и неприступную шувани Чергэн. Барон уже грозится сняться с места и убраться куда подальше, если этот сумасшедший не оставит цыган в покое.

Тут, признаться, стало на самом деле неловко, поскольку мне никак не хотелось доставлять беды рома, моему второму народу, который любил меня, наверное, и больше, и ярче, и искренней.

— Может, сказать ему, что Чергэн уехала? — неуверенно произнесла я, прикидывая, как бы отбить у старшего Де Ла Серта желание портить жизнь ни в чем не повинным людям.

Эдвард только рукой махнул.

— Чергэн уже и уезжала, и пропадала… Что только ни случалось, но, по-видимому, у нашего дорогого друга Мануэля своеобразный пунктик на цыганках. Не смог получить одну, так теперь гоняется за другой в надежде на взаимность. Но есть что-то действительно ироничное в том, что каждый раз он сходит с ума именно по тебе.

Ирония и правда имелась, вот только все больше какая-то злая и даже, наверное, жестокая. Молодой человек, которого я имела глупость полюбить, явно томился от страсти. Но при этом не ко мне, а к тем моим личинам, которые показывать было никак нельзя. Разве же это справедливо, скажите на милость?

— Твои шутки подчас совершенно неуместны, — расстроенно вздохнула я и разлила чай. Ну, как чай, скорее уж, один из травяных сборов, что заготавливала няня Шарлотта для всей нашей семьи. На вкус, цвет и запах напиток был просто превосходен, а заодно успокаивал.

Второй фыркнул.

— Скорее уж, неуместна твоя угрюмость. Никто, в конце концов, не умер, помимо маркизы, но вот ей я, знаешь ли, не сочувствую совершенно. Сама вырыла себе могилу.

С тем, что Марисоль Де Ла Серта собственными руками сотворила свою судьбу, я не могла не согласиться… А вот насчет того, что никто не умер… Тот голос, точней, та сущность, которая говорила со мной — вот кто действительно пугал до дрожи. Чем бы оно ни было, оно обладало огромным могуществом, перед которым не устояли даже могущественным фэйри Благого двора, и если в момент нужды подобная необоримая сила стала истинным даром, то сейчас союзник пугал не меньше, чем напавшие фэйри.

— Ева? — вдруг тронул меня за плечо близнец, отставив в сторону чашку. — Ты ничего не хочешь сказать мне, Первая? Почему-то, думается, я знаю не все.

Я отвела глаза, не зная, что именно сказать брату, да и стоит ли вообще говорить хоть что-то. В конце концов, не в его голове звучит этот вкрадчивый голос, значит, это и не беда Эдварда. Не хотелось добавляться ему тревог и забот.

— Ты определенно знаешь все, — ответила я спокойно, ровно, точно так, как говорила всегда. Вот только мы с Эдвардом если и не могли читать мысли друг друга, то эмоции-то точно улавливали, и вот сейчас подобный талант был не с руки.

Близнец продолжал глядеть на меня, я кожей ощущала его тяжелый вопрошающий взгляд.

— Ева, мне казалось, что нам не стоит врать друг другу, — проворчал Второй с откровенным неодобрением. — Ты могущественная шувани, а твоя воля сильна, но выстоять против фрейлины Благой королевы… Сейчас тебе не по силам подобный подвиг. И ведь не Охотник помог тебе, не так ли?

Видимо, придется все-таки признаться Эдварду, как именно я спасла всех нас, отцу, возможно, тоже.

— Кто-то обратился ко мне в том доме. Предложил помочь. Я не хотела соглашаться, не хотела вовсе… но выбора не оставалось. И призрачный шанс на спасение с последующей расплатой показался куда предпочтительней неизбежной гибели. Я согласилась, а сегодня… сегодня тот же голос заговорил со мной и предложил приворожить Мануэля Де Ла Серта, напомнил, что я могу заставить его сделать все, что только пожелаю.

Признаваться в подобном было нелегко. Наверное, та злосчастная сделка стала самым большим безрассудством в моей жизни. Второй повздыхал немного, а потом осведомился:

— Но я так понимаю, привораживать беднягу Мануэля ты не пожелала?

Я покосилась на близнеца так, словно подозревала его в помешательстве.

— Мне с ним бед и без колдовства хватает. Страшно представить, чем обернется приворот.

Хохотали оба от всей души, хотя смех имел явно истерический оттенок. И слышал нас весь дом… Так что ни Второй, ни я не особо удивились, когда на пороге гостиной появилась черная зловещая тень нашего отца.

— Кажется, что-то случилось с вами, мои дорогие? — осведомился батюшка, переводя чрезвычайно выразительный взгляд со Второго на меня и обратно.

И я потупилась, чувствуя крайнюю степень смущения, что случалось со мною не так уж и часто, и обычно в присутствии нашего родителя. Недовольство и беспокойства отца вся семья, в том числе и наша матушка, переносили одинаково — мы переживали и неописуемо сильно стыдились того, что заставили папу расстраиваться. По пустякам лорд Николас Дарроу предпочитал не беспокоиться сам и не беспокоить других, так что каждый раз, когда он выказывал неодобрение, мы ощущали важность и даже некоторую трагичность происходящего.

— Помимо того, что нас гоняли фэйри, а после в меня стреляли? — осведомился Эдвард с таким кристально-чистым детским взором, словно действительно не знал вообще ничего.

На маму такой фокус изредка действовал, а вот отец — тот всегда оставался непоколебим как скала.

— Помимо, Эдвард, — отрезал он холодно и даже раздраженно. — Ева, быть может, ты в присущей тебе манере проявишь благоразумие и объяснишься со мной?

Каждое слово папы, каждая его интонация ясно говорила о том, что мое благоразумие поставлено под большое сомнение, и это расстраивало едва не до слез. Я привыкла быть родительской гордостью, не больше и не меньше.

— Я не хотела вот так… Просто выбора не было… — почти прошептала я, потупившись. На глаза все-таки начали наворачиваться слезы от собственного бессилия, которое можно было позволить себе, когда рядом папа, самый сильный, самый умный, самый смелый. И вообще — самый.

Наверное, если кто-то увидел бы в тот момент всесильного лорда Николаса Дарроу, наверняка бы подумал, что помешался. Потому что мало кто мог увязать образ горячо любящего своих детей, обнимающего расплакавшуюся дочь, с тем жестким, а подчас и жестоким человеком, каким был для всего мира лорд Дарроу.

Отец сел рядом со мной на диван, прижал к себе и позволил плакать в его плечо.

— Что стряслось, девочка моя? — спросил снова папа, когда я немного затихла.

К этому моменту уже болела голова, да и нос заложило. Хороша же могущественная шувани — вся заплаканная и с опухшим лицом.

— Первая вытащила нас из того дома не сама, ей помогли, и, очевидно, не просто так, — поспешил выдать меня и мои сомнительные "достижения" Второй, за что захотелось его стукнуть от всей души, точно как в детстве.

Отец подал голос далеко не сразу, дал мне немного успокоиться.

— Это так, Ева?

Это было до абсурда нелепо, однако же почему-то больше всего в тот момент меня пугало неодобрение папы, а не опасности, которые наверняка несло соглашение с неизвестной, но необоримой силой.

— Да, так и было. Оно, чем бы ни было, говорило, что мой друг и друг бескорыстный, но я же отлично знаю, такого просто бывает, — прошептала я, не имея никаких душевных сил, чтобы оторваться от папы. Рядом с ним казалось, будто ничего дурного произойти не сможет.

Папа погладил меня по голове.

— Да, обернуться все может и дурно, Ева, но зачем так корить себя, если в тот момент только так ты могла спастись сама и спасти брата?

О Де Ла Серта никто многозначительно не произнес ни единого слова, из чего я сделала вполне логичный и закономерный вывод, что говорить о молодых иберийцах отец не желал. Вероятно, ни Мануэлю, и Теодоро не стоило рассчитывать на какую-то особенную приязнь со стороны моих родителей.

— Никакой возможности не было…

Или же в тот момент я другого шанса на спасение просто не увидела… Однако времени подумать не оставалось, счет шел уже на секунды, а ставкой были четыре жизни разом.