Сюда я приехал по приглашению старого друга.

Женька, прислал мне на «электронку» письмо странного содержания, где просил незамедлительно явиться к нему, так как в деревне, где ему достался по наследству от бабушки дом, происходят странные вещи, и он, из-за них, потихоньку сходит с ума. Никаких подробностей более не сообщалось, а достучаться до него больше не представляло возможности, потому как он не отвечал ни на письма, ни на звонки.

Собраться в дорогу мне не составляло особого труда, так как я и так сидел на чемоданах, находясь в заслуженном отпуске, и раздумывал: «Куда податься на отдых».

Закинув в «Ниву», дорожную сумку с немногочисленными пожитками, посидев на дорожку на диване, и перекрестившись (не сказать, что я был набожным человеком, но традицию соблюдал), отправился в путь.

Четыреста пятьдесят километров от подъезда моего дома до областного центра, потом еще шестьдесят до районного и там уже рукой подать, каких-то сорок два до деревни Пилькино, в простонародье называемой: «Гниль», где и обитал мой обеспокоенный, пропавший друг. Почему так называли это селение? Не имею никакого понятия, знание это покрыто туманом неизвестности. Но скорее всего, это из-за болота, находящегося неподалеку и распространявшего по округе запах преющего торфа во время летней жары.

Когда до места окончания моего путешествия оставалось, совсем ничего, мой стальной конь издох. Фыркнул злобно на прощание выхлопной трубой и затих грудой мертвого железа, посреди грунтовой дороги. И сделал он это, в тот момент, когда показался из-за поворота мрачного ельника, окружающего деревню, первый скособоченный старостью дом.

Неприятное чувство холодком пробежало между лопаток. Предчувствия чего-то нехорошего. Бывает иногда у меня такое, как наверно у каждого из нас. Случилась мелкая неприятность, а ожидания какие-то грандиозные, и обязательно фатальные, и плохие. Ну подумаешь машина заглохла, ничего особенного, с каждым может случится, так нет же, в голове испуганные мысли: «Что-то не так. Плохое предзнаменование. Сглазили.», да еще это неприятное ощущение «чужого взгляда» на спине. Словно кто-то из ельника смотрит и потирает в злорадстве ладони: «Приехал? Вот и славненько. Давно ждем».

Заброшенные строения всегда наводят на человека чувство обреченности и бессмысленности, а если они еще стоят на опушке темного леса, то эти ощущения усиливаются многократно. Вот и этот бревенчатая развалина, не доставила мне радости и не приподняла настроение.

В приоткрытую ставню, сквозь щель пыльного окна торчал край белоснежно-неестественной, занавески, словно кусочек савана из мрака подгнившего гроба, а нервно поскрипывающая, на ржавых петлях, на ветру, дверь, предупреждала: «Не доводи до греха. Проходи мимо».

Повалившиеся местами, покрытые мхом, жерди забора, утонувшие в густой крапиве, и перевитые вьюном. Одинокая, засохшая яблоня во дворе, с черной вороной на серой, корявой, похожей на сведенную судорогой руку – ветке, внимательно наблюдающая, немигающей пуговицей-глазом, за проходящим мимо нее по дороге путешественником, а также круги рваной паутины, с нашедшими в ней упокоение мухами, жуками и мусором, развешанные повсюду, оптимизма не добавляли.

Жуткое зрелище. Этот дом всегда пользовался дурной славой. Даже когда была жива тетка Авдотья, а уж когда померла, то и подавно. Местные бабы даже обсуждать эту тему боялись. Наверно правильно делали. Когда встречаешься с чем-то неестественным, не поддающемся осмыслению, лучше не трогать, целее будешь.

Деревня Гниль и в лучшие годы не отличалась многолюдностью, а в последнее время и подавно опустела. Зачем Женьке понадобилось сюда переселится? На этот вопрос он наверно и сам не знал ответа. Захотелось и все.

Я остановился на главной улице, у колодца, называемого в народе: «Журавлем», тоскливо смотрящего длинной шеей-жердью в небо, и видимо мечтающего улететь из этой угрюмой безнадеги в более радостные места. Тишина навалилась мертвым грузом на плечи, как только я остановился, престав шуршать эхом по песчаной дороге кроссовками. Даже вездесущие собаки не гавкают, да что там брехливые сторожа хозяйских участков, даже птиц, и тех не слышно, только редкие глухие капли где-то внутри колодца:

– Кап – кап. Кап – кап. – Аж дрожь пробирает.

Где находится дом моего друга я знаю. Но почему-то ноги туда не идут. Словно приросли к дорожной пыли. Не оторвать. Стою думаю: «Зачем приехал? Может ну его это все. Развернуться и рвануть к морю. Там весло, и народу много. Не то, что здесь. Машину починю, не впервой…»

– Ты чьих милок будешь? – Скрипящий голос за спиной прозвучал на столько неожиданно, что я едва не подпрыгнул, и не бросился бежать. Насилу сдержался. – Чего это ты милок задрожал? Старуху испугался?

Я нервно обернулся и вновь вздрогнул от увиденного. За моей спиной стояла ведьма, самая настоящая, сошедшая с картинок комиксов-страшилок. Изъеденное морщинами долгой, видевшей еще Наполеона жизни, лицо. Нос крючком, с растопыренными ноздрями, как клюв совы, рывками вдыхающий воздух, принюхивающийся, словно собака-ищейка, берущая след. Бледные, тонкие ниточки-губы, вытянутые в ехидную улыбку, с торчащем в правом нижнем углу желтым зубом-клыком, сточенным до гнилого пенька, намазанные ярко-красной помадой, как кровью, на бледном до синевы лице, и блеклые, пустые, когда-то, наверно, сочно-зеленые глаза, выцветшие теперь до состояния болотной, покрытой ряской, жижи.

Из-под вязанной крючком, белой, ажурной панамки, спускается по плечу длинная седая как пепел, толстая тугая коса, перетянутая в конце детским, розовым в горошек бантиком, и змеей опускается на грудь, меж двух иссушенных бугорков.

Маленького роста старушка, едва достающая головой мне плеча, казалась еще более низкой, из-за уродливого горба, торчащего иссушенным холмом с правой стороны спины, а также из-за того, что опиралась сложенными друг на друга ладонями, с длинными, ухоженными, выкрашенными рубиновым лаком ногтями, на изящную черную трость, с серебряным набалдашником в виде козлиной морды. Белое, кружевное платье, ажурами спускается с костлявых плеч до самой земли, а из-под стелящегося по пыльной дороге подола, торчат кончики грязных черных резиновых колош.

– Да ты никак онемел, красавчик? Красоты такой давно на видывал? – Засмеялась она хриплым натужным кашлем. – Что стоишь, глазами хлопаешь? К кому приехал спрашиваю? Тут чужаков не любят. – Смех сменился злобным рыком. – Ответствуй, когда спрашивают?

Я вздрогнул пробежавшими по телу мурашками, и посмотрел ей в глаза. Не знаю, что это было, но я не смог ни отвести взгляд, ни ответить. Горло перехватило спазмом, а руки предательски затряслись. Тряхнув головой, немного прогнав наваждение, я преодолел первоначальный шок. Мозг осознал, что передо мной обыкновенная бабушка, с причудами в одежде, конечно, но в общем ничего необычного. Но вот душа не соглашалась, она ощущала другое, чувствовало все мое естество, что сейчас решается дальнейшая судьба, и цена ответу будет жизнь, и не чья-то, а моя собственная. Виной тому осознанию, взгляд жестких, пристальных, блекло-зеленых глаз, разглядывающих меня как хозяйка с тапком в руках, разглядывает таракана, чувствовалось в них что-то неестественное, что-то такое, от чего озноб начинает гулять по коже.

– К Женьке я. – Продрожал я, предательски сорвавшимся в дисконт голосом. – Он попросил приехать и пропал.

– Ах к Женьке. – Усмехнулась, как-то хищно причмокнув, старуха. – Так нет его. Он с Санькой Кривым на рыбалку уехал. Дня три еще не будет. Так что можешь назад возвращаться. Домой езжай, и машина заведется, и ноги пойдут. – Она улыбнулась и подмигнула, вспыхнув зеленой искрой глаза. – А можешь и подождать дружка своего. Женькин-то дом закрыт на замок, от греха подальше, времена-то нынче лихие, татей много расплодилось, но я тебя касатик, приютить могу, и возьму недорого. Заодно и с внучкой моей познакомишься. Развлечешь кровинушку. Скучно ей тут со старухой.