Иван Исихиевич был необыкновенно интересной личностью — острослов, веселый рассказчик, любитель песен. Повидал он в жизни многое. В русско-японскую войну награжден двумя Георгиевскими крестами, служил ординарцем у коменданта Порт-Артура, потом (с 1904 года) командира 3-го Сибирского корпуса генерал-лейтенанта Стесселя. Почитал его как самого выдающегося русского генерала (может, потому, что тот подарил Ивану Исихиевичу хромовые голенища для сапог).
Во время фашистской оккупации Винничины, опасаясь, что немцы казнят его, как отца трех офицеров Красной Армии (танкиста Федора, моряка Феодосия и летчика Ивана), Иван Исихиевич самочинно стал заменять сельского священника. Зная церковно-славянский язык и церковные обряды, он отпевал умерших, крестил новорожденных, венчал женихов и невест… И все-таки не уберег двух дочерей — Елену и Нину. Их угоняли на работы в Германию…
Так вот, сидим мы за довольно богатым по тем временам угощением. На столе самогонка-первач, холодец, вареники, домашняя колбаса… Во время оживленного разговора дядька вдруг спросил у меня:
— Иван Фотиевич, а как понять, что тобой тут интересовались? Вызывал меня в сельраду московский полковник, допрашивал, действительно ли мы родные братья с твоим покойным батькой. И о покойной Марине Гордеевне, матери твоей, расспрашивал. По селу разные слухи пошли. Одни говорили, будто ты в немецкой жандармерии служил, другие — лошадь у Буденного украл…
Слух о лошади Буденного меня развеселил; вспомнилась наша коммунальная квартира на Можайском шоссе. Где бы я мог ее держать?.. Но куда тут было деваться от прямого вопроса? Пришлось сказать правду: меня заподозрили на службе в сокрытии своей истинной национальности. Кому-то показалось, что никакой я не украинец, а еврей — жид по-местному. Слово «еврей» в подольских селах, бывших когда-то под Польшей, не употреблялось; об антисемитизме никто из крестьян не имел ни малейшего понятия и недобрых чувств к евреям никогда не питал.
— А если б и жид, то что, не человек?! — Иван Исихиевич страшно удивился, но тут же, о чем-то вспомнив, перевел разговор на другое: Слушай, Иван Фотиевич! Помоги мне в одном святом деле!.. Понимаешь, во время немецкой оккупации я год прятал у себя на чердаке двух, как ты их называешь, евреев. Кормил их, поил, старался, чтоб соседи не подглядели и домашние не проболтались… Они, эти хлопцы, время от времени по ночам куда-то уходили, потом возвращались — не трудно догадаться: с партизанами держали связь… Опять исчезали. А однажды ушли и не вернулись. До сих пор ни слуху ни духу о них… А в прошлом годе чинил я крышу хаты и вдруг нашел на чердаке сумку с деньгами. Пересчитал гроши, и в глазах у меня потемнело: корову можно было купить!.. Но два года назад — денежная реформа, будь она проклята! Я тайком подался в Киев, захватил плетенку самогона-первача, торбу сала, полмешка орехов и пробился через добрых людей к самому наркому финансов Украины. Брешу ему, так, мол, и так: скопил деньги на корову, спрятал их и запамятовал, куда именно. И вот нашел! Прошу поменять на новые… Нарком пригласил своих служак, советуется с ними. Они хохочут, а я плачу — так мне было жалко, что раньше не нашел сумку… Забрали они у меня гроши, дали расписку и сказали, что будут с Москвой советоваться… Уже год прошел, а они до сих пор советуются… Помоги, ты же в Москве свой человек!.. Постучись к Сталину!.. Похлопочи!
Как я ни доказывал Ивану Исихиевичу, что мне в Москве до Сталина еще дальше, чем ему до Бога, — не поверил. Все твердил, что он смело обращается к Богу ежедневно… И вынудил меня пообещать выяснить «в верхах», возможно ли обменять ему деньги…
— Или пусть Сталин прикажет корову мне дать! — подытожил дядька наш разговор.
* * *
Вернулся я в Москву еще более обозленный. Принял решение «крепко поговорить» с полковником, выяснявшим в Кордышивке мою родословную, и рассказать об этом на партсобрании, хотя понимал, что ездил он в Кордышивку с благословения начальства. Но не застал на службе «коллеги». Он отбыл в Симферополь инспектировать окружную газету «Боевая слава», в которой я служил до переезда в Москву.
— Надеется и на тебя какой-нибудь компромат там собрать, — шепнул мне один из работников нашего отдела. — Чего он взъелся? Звонил в редакции газет, где ты печатаешься, выяснял, не злоупотребляешь ли служебным положением…
Я действительно иногда печатался в «Красной звезде», «Красном воине» (газете Московского военного округа), осоавиахимовских газете и журнале. Увлекался написанием статей о боевых действиях подразделений на разной местности и в разное время года, сам рисовал к статьям схемы, которые тоже публиковались. И делал это не только для журналистского престижа, но и ради заработка: на служебный денежный оклад трудно было прокормить семью, тем более что тогда требовалось подписываться на государственные займы в размере двух-трех месячных жалований в год. Это был открытый грабеж, противиться которому никто в армии не смел… Но при чем здесь служебное положение?
В Симферополе числился за мной «грех» уже не мнимый и не «замоленный». В начале 1947 года я брал для газеты интервью у командующего войсками нашего Таврического военного округа генерала Попова Маркияна Михайловича. Шла речь о задачах боевой подготовки войск на летний период. Маркиян Михайлович, светлейший из советских военачальников, рассказывал мне о предстоящих задачах, посматривая в какие-то документы. Я старательно записал все, а через несколько дней отвез ему на визу двухполосную статью за его подписью. Виза была получена, но при запуске номера газеты в печать воспротивился военный цензор: в статье якобы вскрывались планы секретного характера. Я по телефону доложил об этом командующему. Он потребовал передать трубку цензору и сказал ему, что берет публикацию статьи под свою ответственность, на что имел право.
Вышла газета. Все мы радовались статье генерала Попова, удостоились похвалы начальника Политуправления округа. Посланный Маркияну Михайловичу гонорар он через своего адъютанта передал в конверте мне… А вскоре поступил приказ то ли начальника Генерального штаба, то ли наркома обороны, в котором нашему командующему объявлялся выговор за вскрытие секретного плана боевой подготовки войск на очередной год…
Это был удар по всей редакции и особенно по мне, как главному соучастнику допущенной оплошности. Но никакого возмездия не последовало. Всю ответственность Маркиян Михайлович взял на себя.
Выслушав предостережение своего сослуживца, я приутих. Из дома позвонил в Симферополь Поповкину. «Как, мол, там дела?» Он ответил, что в Политуправлении округа состоялось обсуждение газеты. Представитель отдела печати дал ей, в общем, неплохую оценку и уже вернулся в Москву.
На второй день полковник появился на службе, передал мне приветы от Поповкина и сотрудников «Боевой славы». Отозвался о ней с явным пренебрежением, что меня насторожило, и, усевшись за стол, принялся, как полагалось, писать выводы о проделанной работе. Дня два корпел он над составлением документа. Как я потом узнал, писал полковник совсем не то, что докладывал на совещании в Симферополе. Надеялся, что его бумага будет прочитана начальством, подошьется к делу и забудется, поскольку она завершалась утверждением: замечания о недостатках газеты доложены руководству Политуправления округа и коллективу редакции. Но, стараясь возвыситься в глазах руководства как весьма толковый и принципиальный инспектор, проявил чрезмерное усердие. Перестарался в своих негативных оценках и выводах. «Заключение» полковника, как особо острое и серьезное, попало на стол генерал-лейтенанта Галаджева. Через несколько дней приказом по Сухопутным войскам Евгений Поповкин был освобожден от занимаемой должности и уволен из рядов армии — единственный тогда член Союза писателей СССР среди редакторов военных газет.
А тут как раз подоспело отчетно-выборное партийное собрание всего Политуправления Сухопутных войск. Я попросил слова и, когда вышел на трибуну, почти потерял рассудок. Мне тогда не было и тридцати лет, не хватало ни такта, ни деликатности. До сих пор помнят некоторые мои бывшие сослуживцы то выступление. Я со всей беспощадностью обрушился с критикой не только на полковника, выполнявшего постыдную миссию в моем селе, а потом облыжными выводами свалившего с поста редактора газеты Евгения Поповкина, но и на весь отдел печати, в котором работа инспекторов оценивалась по количеству «мусора», часто искусственно наскобленного в военных органах печати, пойманных, как мы тогда злословили между собой, на страницах окружных газет «жучков».